Чертов дом в Останкино. Андрей Добров

сказала молодая женщина, обводя взглядом стены Эренборга. – Святые угодники!

      Генерал повернулся к строю своих солдат.

      – Корних. Шпрингер. И вы двое – живо берите вещи и несите в комнаты.

      Яков вынес из кареты сундук, который не дал служивым, а понес сам.

      Алексей стоял, не говоря ни слова, мрачно оглядывая солдат и ворота. Потом кивнул генералу Росту. Тот снова растерялся, не понимая, что значит этот кивок – приветствие или готовность последовать в отведенные ему покои. Царевич закатил свои большие выпуклые глаза и указал на ворота.

      – Идем. Идем, генерал. Холодно же, – сказал он нетерпеливо.

      Проходя мимо солдат, Фрося, не поднимая глаз, чувствовала, как они ее рассматривают. И хотя фигуру скрывала просторная соболья шуба, казалось, солдатские взгляды проникают сквозь нее, ищут теплого женского тела и мнут потяжелевшие груди. Фрося ускорила шаг, вцепилась в рукав Алеши и чуть не пробежала под сводом ворот. Только в последний момент Фрося вдруг запнулась и оглянулась назад – туда, где оставался мир. Впрочем, свободы не было и там.

      Дверь загремела и открылась. Это пришел Яков, неся в охапке дрова. Он с грохотом свалил их в ящик сбоку, бросил два полена в камин и пошебуршил угли кочергой.

      – Отдал письма? – спросил царевич.

      – Отдал, ваше высочество.

      – Иди, скоро позову.

      Алексей подождал, пока за Яковом закроется дверь, потом подошел к столу и снова налил себе вина.

      – Бесполезно, – сказал он. – Рост все равно отправляет их в Вену. А потом?

      Он снова выпил, подождал, поставил толстостенный бокал на скатерть.

      – Откуда мне знать, доходят ли они вообще.

      Ефросинья молча наблюдала за ним. Она боялась, что Лешенька сейчас взорвется. Так уже бывало – он все мрачнел, наливался тоской и злобой, как грозовая туча водой, а потом вдруг бледнел, губы начинали дрожать, голос срывался на крик… в этот момент надо было прятаться – куда угодно, хоть под стол залезать. Говорили, батюшка его, Петр Алексеевич, в гневе был неистов, грозен. Сынок его, Алексей Петрович, в гневе был как базарная баба – криклив и безумен.

      Фрося натянула одеяла повыше – так, что теперь видны были только ее глаза. Может, и пожалеет ее, брюхатую, не станет срываться, как тогда, перед отъездом, когда весь аж измаялся от страха.

      И Алексей сдержался. Он выпил еще, подошел и снова сел на край кровати. Фрося выпростала тонкие руки и схватила его пальцы, прижав их к губам.

      – А что, – сказал царевич с кривой улыбкой, совсем как у отца, – может, и вправду надо было в монастырь? А? Какая разница, что в келье постничать, что здесь? Так дома, может, и получше жилось бы нам, а?

      – Тебя в монастырь, а меня куда? – спросила Фрося.

      – Матушка в Суздале, говорят, даже рясы не носит. И полюбовника принимает у себя. И я бы тебя при себе оставил.

      – Сам знаешь, – ответила Фрося.

      – Знаю. Знаю. Не дали бы мне жизни и в обители, – зло сказал царевич. – Меншиков с Катькой и там уморили