Эхо. Пэм Муньос Райан

на Элизабет, а вслед за тем – в глаза Фридриху:

      – Фридрих, слушай меня внимательно. Элизабет права. Мы – законопослушные немцы.

      – Но…

      – Ни слова не желаю слышать в этом доме против Гитлера и нацистов, – твердо сказал отец.

      Фридрих так и ахнул:

      – Отец, ты же не можешь с ними соглашаться…

      Голос отца задрожал от гнева:

      – Ни! Слова! Больше! Понятно?

      Никогда в жизни отец так не кричал на Фридриха.

      Он ответил шепотом:

      – Да.

      Отец взял со стола пачку бумаг и снова шлепнул их на стол перед Элизабет.

      – Здесь все, что тебе нужно: твое свидетельство о крещении, наши с мамой брачные свидетельства, свидетельства бабушек и дедушек. Можешь быть спокойна, ты стопроцентная немка. А сейчас мне надо готовиться к уроку, скоро придет ученик.

      Отец быстрыми шагами вышел из кухни.

      Элизабет собрала документы и тоже ушла, напевая себе под нос.

      Фридрих еще долго смотрел ей вслед.

      Пронзительно взвизгнул закипающий чайник.

      10

      Фридрих поднялся к себе в комнату, не представляя, как справиться с тем, что сейчас произошло.

      Нужно было успокоиться и привести мысли в порядок. Фридрих расстелил на письменном столе посудное полотенце и разложил на нем инструменты, чтобы почистить губную гармонику. Крошечной отверткой он отвинтил винты, которыми крепились верхняя и нижняя крышки.

      Снизу доносились привычные звуки виолончели: отец начал урок. Вскоре зазвучала прелюдия из Сюиты для виолончели № 1 Баха. Фридрих поднял голову, прислушиваясь к арпеджио.

      В рваных аккордах ему чудились отголоски спора между отцом и Элизабет. В чередовании нот – то вниз, то вверх – они словно вновь перекидывались репликами. Постепенно напряжение в музыке росло, будто не высказанная словами тревога. Последняя печальная нота повисла в воздухе, так и не найдя разрешения.

      Фридрих склонился над гармоникой. Осмотрел корпус из грушевого дерева и платы с язычками. Обмакнул тряпочку в спирт и протер все детали гармоники. Мягкой кисточкой прочистил гребенку. Подождал, пока платы просохнут, и снова привинтил их к корпусу. Подул в отверстия, пройдясь по всей гамме.

      Повторил гамму еще раз, отнял гармонику от губ и уставился на нее.

      – Третья и восьмая ноты, – сказала Элизабет, остановившись на пороге.

      – Точно, – согласился Фридрих. – Звучат на полтона ниже. А у тебя, как раньше, хороший слух.

      – Не зря отец годами заставлял меня упражняться на пианино. Можно войти?

      Фридрих пожал плечами.

      Сестра присела на его кровать и окинула взглядом комнату:

      – Ничего не изменилось.

      Фридрих тоже осмотрелся. Элизабет права. На постели – то же лоскутное одеяло, что было у него в детстве. На комоде – стопки нот. На письменном столе – папина с мамой свадебная фотография в рамке.

      – Мне нравится.

      – Ну еще бы. Ты никогда не любил перемен, – сказала она ласково.

      Неужели