Кащеева наука. Юлия Рудышина

подтянулся на руках да и перемахнул через край, рядом со мной на какой-то мешок уселся, затараторил что-то хриплым голосом – простыл будто.

      Я сначала ни слова разобрать не могла, лишь гул в ушах стоял да перед глазами мошки черные замельтешили, а потом словно враз обессилела. У меня случалось такое от волнения, бывало, что и упасть могла, ноги когда отказывали, но в последние годы научилась справляться с этим всем. Главное было – вовремя силу свою позвать, приплывала она тогда невидимым облачком и, словно туман речной, оседала на лице и плечах, и запах осенний будоражил – прелой листвы, костров и дыма, дерева прогоревшего. Травы перегнившей. Заводи болотистой. Ила озерного.

      Вот и сейчас пришлось резко выдохнуть и ждать, пока развеется все, пока снова прояснится в голове.

      – Ты не серчай на меня, ясноокая, – меж тем шептал Збышек, словно и не ощущал, как впивается в него черным злым взглядом старостина дочка. – Не серчай, не знаю я, что нашло на меня тогда, нравилась мне ты, да вот хоть и бедна, и беззащитна ты, а ходила павой по селу. Как княжна иль вовсе царица… Обозлился я. Морок то был… Перед тем как уедешь навек, подари мне свое прощение! Мучаюсь я…

      Я едва не расхохоталась, услышав его слова. Куда и слабость моя пропала – схлынула волной, ушла прочь, а во мне кровь вскипела, к лицу прилила. Чую – горят щеки, полыхают маками яркими.

      Морок, знать! Нравилась, знать!

      И как удержалась, чтоб не сбросить Збышека с мешка, не знаю… Испугался он, в том все дело – вот что я поняла в тот миг.

      Потому и прибежал просить прощения. Побоялся, что метка моя ведьмачья на нем останется, ежели злиться буду и дальше.

      А я вдруг поняла – не злюсь.

      Вот ни капельки не злюсь.

      Смех мой стих, чувствую, лицо как льдом сковало.

      – Иди своей дорогой, Збышек, – тихо ответила, пытаясь гнев свой обуздать, чтоб беды не было хлопцу. – Иди. Не серчаю.

      И выдохнула тяжело, словно горло мне перехватило чем-то – не то удавкой, не то лапой мохнатой. Гнев то, видать, не хотел слова эти в мир явий выпускать. Хотел он, проклятый, увести тропой гиблой. Хотел человека погубить.

      – Иди! – прикрикнула на хлопца, едва сдерживаясь, чтоб не броситься на него да не исцарапать.

      Збышек кивнул торопливо и спрыгнул с телеги, а мимо невесты пробежал, словно за ним сто чертей мчалось.

      Может, так и было – гнев-то мой метнулся следом… Но бессилен был он, словно легкий туман над рекой поутру, рассеется, не беда. Ничего не останется.

      Уеду отсюда – и забудут меня.

      И я про все забуду.

      Я отвернулась, чтобы больше не видеть никого – не с кем было прощаться. Даже Дарина-травница не подошла проводить, вчера потай ото всех в избу явилась, платок пуховый принесла в подарок, жалела меня, все про матушку вспоминала – подруги они были, вместе к проклятой речке той ходили, когда исчезла родительница моя.

      А вот при всех побоялась Дарина мне счастливого пути пожелать. Обидно было, но понимала я – ей тут еще жить, среди этих людей, которые