О культуре и не только. Елена Ямпольская

Ему оставалось еще более семидесяти лет жизни. Но уважение – с тех пор и чем дальше, тем сильнее – перекрывалось завистью. К чему угодно. К тому хотя бы, что уцелел в упомянутом 37-м. Какие гипотезы – ни единым документом не подтвержденные – строились… А ответ, по-моему, на поверхности. Михалков не боялся жить. И – как частный случай общего правила – не боялся власть имущих. Человека, от которого не тянет страхом, даже собаки не кусают…

      Сергей Михалков всегда был мишенью. Крупной – трудно промазать, зато твердой – с кондачка не пробьешь. Нельзя позволить себе мягкотелость, картонность, если ты мишень. Издырявят, изрешетят в клочья просто забавы ради. Следовательно, и проблема Михалкова – не в том, что очередь желающих облить его грязью после смерти не стала меньше, чем была при жизни. Теперь-то кого убоится? Гораздо оскорбительнее – высокомерный, через губу «одобрямс»: «Ничего был дед, не из последних мерзавцев, кое-что приличное написал, кой-кому хорошее делал…». «Свободные» журналисты, последнее время кушавшие друг друга – с доносами, кляузами, взаимной грызней, – на миг прекратили свару у кормушек. Повезло ребятам – Михалков умер. Есть повод восстановить кисло-интеллигентный цвет лица: «Ладно, бывали сатрапы от литературы и похуже…».

      Что тут ответить? Пошли вон! Не нуждается Сергей Михалков в вашей снисходительности. Не для вас он стихи сочинял. Вы то ли сразу уродились стариками, то ли живете как иностранцы на собственной земле. Не для вас, но про вас только «А сало русское едят». Заплевали эту басню, осмеяли, на двадцать лет забыли, а она настоялась и в новой России гораздо крепче стала. Актуальнее.

      Говорят: «Слава Богу, пожил». Говорят: «Дай Господи каждому такой век». Но ведь Сергей Михалков – это детство. Его собственное: Наталья Петровна Кончаловская говорила, что мужу ее – орденоносцу, лауреату и начальнику – никогда не стукнет больше тринадцати. И наше детство, конечно. Где бабушки и дедушки читают нам: «На прививку, первый класс!» А родители поддразнивают: «Почему я не больной? Я здоровый! Что со мной?» Или: «Я ненавижу слово «спать»!» Ну и в критических ситуациях: «Я не знаю, как мне быть – начал старшим я грубить».

      «Я!», «я!», «я!» – Михалков хранил в себе великий детский эгоцентризм. Он сочинял не про детей, но от имени ребенка. Для которого центр вселенной – «я». В крайнем случае – «мы с приятелем вдвоем». Поэт Михалков абсолютно индивидуален, предельно конкретен. Его присваивали с ходу, едва заслышав про кота, чижика, собаку, Петьку-забияку… Главные детские ценности определяются словом «мой». Моя мама, моя кукла, моя подушка, мой Михалков.

      Всем, кто плюнул сейчас в могилу Сергея Михалкова, следует помнить: плевок вернулся рикошетом и угодил в их собственное детство.

      Помню, еще в дошкольном возрасте я пыталась любимого поэта редактировать: «А у нас огонь погас – это раз. Грузовик привез дрова – это два. А в-четвертых, наша мама отправляется в полет…» Как же так – после «два» сразу «в-четвертых»?! Мой вариант был: «ну, а в-третьих». Самонадеянная мелочь всерьез требовала