Иов. Григорий Трестман

покажи свои стихи».

      Обычно Веня был переполнен собой, и остальные люди служили разве что аудиторией, откуда вдруг такой интерес?

      «Я поэму окончу и покажу целиком. Не хочется сырым текстом тебя раздражать».

      «Сейчас поэмы не пишут. А поэма про кого?»

      «Про Иова».

      «Иов?!.. Ну прочти хотя бы строфу».

      Я прочел.

      «Иов – это я», – тихо сказал Айзенштадт.

      В некоторых его строках я, действительно, узнавал, Иова:

      «Никому не прощаю обид,

      Как бы ни был обидчик мой дик…

      Если Бог мои зубы дробит,

      Я скажу: «Ты не Бог, а бандит»…

      Постепенно мои отношения с Веней и его женой становились раздельными: вначале с Веней мы говорили о поэзии и поэтах, потом с Клавдией курили, запершись в ванной.

      Градус общения нарастал на обоих фронтах.

      «Знаешь, Гриня, организм начинает отказывать. Я сегодня сам не заметил, как обоссался. Чувствую, моча на пол течет, посмотрел вниз – вижу, что стою на книжке, а книжка называется «Красота жизни»…

      Вскоре Веня стал требовать, чтобы я достал ему яд: мол, пришло его время.

      Однажды Клавдия Тимофеевна, как всегда, зазвала меня в ванную покурить. Там она прошептала: «Значит так, Гриша, вы надумали нас обокрасть: хотите Венины стихи присвоить?!»

      «Да что вы, Клавдия Тимофеевна! С вашим воображением только детективы писать!»

      «Вы еще шутите! Ну признайтесь, кто вам заказал украсть Венины стихи – КГБ или Моссад?»

      «Вы удивительно проницательны: но, кроме КГБ и МОССАДА, просили еще МИ-7, сигуранца и еще кто-то, не помню кто»…

      Так я ушел из этого дома. Сказать, что я обиделся… Нет, этого не было.

      Впрочем, ходили слухи, что я оказался не единственным, кто обжегся на общении с супругой этого нелепого прекрасного поэта.

      Лет через десять-пятнадцать я приехал из Израиля наводить культурные мосты между нашими странами. В числе разнообразных мероприятий (израильское радио, телевидение, газета и пр.) я провел семинар еврейских русскоязычных литераторов и как отчет о семинаре выпустил альманах «Семь-сорок». Поскольку я не держал зла, то предложил участвовать в нем и Вениамину Михайловичу (так я к нему по приезде обращался). Он с радостью согласился, тем более что получил за свои стихи нешуточный по тем временам гонорар. Когда я зашел к нему, чтобы расплатиться, я услышал от Клавдии Тимофеевны знакомую фразу: «Гриша, ты единственный близкий человек, который остался у нас»…

      По мере продвижения текста – я этого не замечал – сама атмосфера становилась главным героем поэмы. Действующие лица жили внутри нее. Люди и звери то проявлялись из интонационных потоков, то вновь растворялись в них.

      «Солнце в белую точку сошлось, дорастя до зенита,

      и застыло над станом, и в едком растущем пару/

      кони попеременно едва поднимали копыта/

      от зудящей земли \ и сдували с ноздрей мошкару./

      Давление строф приобретало излишнюю плотность, каковая прорывалось