Прошкина деревня. Владимир Никитин

здесь как-то объявился. Никто толком о нём ничего не знал. И когда кто-то из самых любопытных пытался расспросить, каким ветром занесло его в такую глухомань со своего Гуляй-поля, он обычно отмалчивался. При этом улыбался, хотя улыбка его была зловещей.

      Поначалу, как и все угловчане, пил он местную бражку, которую величал горилкой, но вскоре соорудил себе самогонный аппарат. И потянулись к нему местные мужики перенимать опыт. Хотя и побаивались его: кто его знает, может, убивца какой. А потом он куда-то сгинул. Поехал в райцентр и пропал. То ли подался в родную степь, то ли захомутали его новые опричники.

      И вот в один из метельных дней девяностого года оказался в этой глуши и Иван Иванович Смирнов. За пару бутылок столичной водки приобрёл на краю деревни старую покосившуюся хатенку, подправил её, обложил снаружи кирпичом и стал в ней жить.

      С Москвой его теперь ничего не связывало. Своего жилья там у него не было. Да и сам он не был столичным жителем, хотя и стояла в его паспорте отметка: место рождения город Москва.

      Москвичом он себя не считал, но столицу любил, обожал, но, конечно же, ту древнюю, с узкими московскими улочками, даже вблизи Кремля, пересекающими в самых неожиданных местах широкие проспекты. Эти улочки, выбегавшие к парковым зонам, скверам и необыкновенно родным московским прудам, где в былые времена можно и порыбачить, были дороги коренным москвичам

      В той любимой им Москве шестидесятых-семидесятых Смирнов бывал наездами, останавливался обычно в старомодных и весьма второразрядных гостиницах, а как-то несколько недель жил у своего старого приятеля в высотном по тем временам доме, из окон которого с верхних этажей виден был кусок кремлёвской стены.

      Всё это было удивительно и романтично, а переулок этот носил странное имя -Кривой. Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Он и в самом деле изгибался, упираясь одним своим концом в широкий московский проспект, а другим – в себе подобный.

      В той старой Москве Иван Иванович любил побродить по парку в Сокольниках, посидеть на скамейке в глубине тенистых аллей, или где-нибудь у облеплённого ивами и густыми кустарниками пруда.

      Москва конца восьмидесятых, начала девяностых, когда несколько лет всё же пожил в ней Иван Иванович, быстро становилась другой. Не древней русской столицей, а каким-то чужим городом даже для тех, кто в тридцатые годы сюда «понаехал» по разнорядке. Не говоря уже о москвичах, кто жил в ней кажется со времён Ивана Калиты и Юрия Долгорукова.

      Именно в девяностые в столицу хлынули разного рода дельцы, в том числе и инородцы, кому вся эта седая старина была, как говорится, по барабану. У них была не только другая вера, но и взгляды на своё место в ней. Москва, которая всегда была полузакрытым городом, вдруг стала превращаться в крупнейший торговый центр страны, еще существующей, но уже гибнущей социалистической державы. Всякого рода кооператоры ехали сюда не ради того, чтобы насладиться древней историей русской