Третья ракета. Василь Быков

долгих месяца и даже не был ни разу ранен. Потом на бесчисленных дорогах войны он все-таки отыскал свою часть и однажды с трофейным пулеметом на плече заявился на батарею. Желтых ворчливо пожурил хлопца и зачислил его в пулеметчики, разумеется, по совместительству с обязанностями орудийного номера.

      – Слушай, Кривенок, – спрашиваю я, – откуда ты родом?

      – А ниоткуда.

      – Как это?

      – А так. Родился под Смоленском. А потом, когда мать умерла, где только не побывал. Все детдома обошел.

      – Плохо все же так… без родного угла.

      – А на черта мне угол. Тебе много пользы от него?

      – Много, – говорю я, подумав.

      – А мне плевать. Гадов бить всюду одинаково, – ворчит Кривенок. Голос у него раздраженный, отрывистый.

      – Чего это ты нервный такой? – как можно добродушнее спрашиваю я.

      Но Кривенок только ругается:

      – А ты не будешь нервный?.. Расписать тебе морду так – небось занервничаешь.

      – Люди с разными лицами живут.

      – Живут! – Он ерзает на комьях и глядит в сторону, опершись на локоть.

      – Знаю, как живут. Каждому от тебя отвернуться хочется.

      – Это ты напрасно. Девок же у нас нет. Чего стыдиться?

      – Девок, девок! – едва слышно ворчит Кривенок. – Плевать мне на девок.

      Однако он заметно нервничает, швыряет в темноту ком земли, вытягивается на бруствере и снова садится.

      – Да и тут… Люська эта ходит…

      Так вот в чем дело! Это правда, она всегда меняется, становится более сдержанной и мрачнеет, когда встречается взглядом с Кривенком, хотя ведет себя с ним, как и со всеми. Да и Кривенок, кажется, старается быть подальше от нее и никогда не заговорит, не поздоровается. И вдруг меня осеняет догадка, от которой холодеет на сердце. Неужели? Но, видимо, так. И Кривенок, будто в подтверждение моей мысли, говорит:

      – Как к малому или больному ко мне… Раньше такая не была.

      «Ну вот! Так оно и есть. И ему она не дает покоя в жизни», – думаю я. Теперь понятно, отчего он такой нервный и грубый, особенно когда появляется Люся.

      Затаив дыхание я жду, что еще скажет он, но Кривенок молчит, и я тоже умолкаю. Что я могу сказать ему? Сказать, что и мне она снилась дважды, что и я вот теперь лежу и думаю: придет ли? Так хочется видеть ее, слышать, чем-нибудь угодить ей. Необыкновенная, непонятная и никогда прежде не испытанная нежность к этой девушке наполняет меня.

      Эх, Люся, Люся! Когда я пришел в полк, она была на батарее санитарным инструктором. Я видел девушек-санинструкторов и в других подразделениях; они, казалось мне, несколько свысока относились к нашему брату солдату и больше тянулись к офицерам. Это было понятно, но это и отталкивало нас. Синеглазка же была простая, удивительно общительная и ко всему еще очень красивая девушка. Невысокая, подвижная, с виду совсем еще девчонка лет шестнадцати, она вела себя так, будто не знала, какая на самом деле хорошая. У нас она пользовалась всеобщим уважением: и у бойцов, и у командиров, молодых