Голова Сталина. Николай Николаевич Глумов

тишине писательского зала прогремели настолько грубо и осязаемо, можно сказать даже – пророчески, что не могли не дойти до ушей помрачневшего, как туча, Живописца и до ушей прочих отчасти смутившихся академиков.

      В третьих – печальное происшествие это с травмированным указательным пальцем Пролетарского Поэта было лишь началом длинной цепи последовавших невероятных событий, о чём заблаговременно и объявили тоненьким своим позвякиванием – пророческим благовестом – два ряда полных до краёв рюмок – все пятнадцать штук.

      И хотя торжественный вечер этот, птицей-тройкой миновавший на полном ходу печальную, но так и не сумевшую испортить его минуту, в последующем двинулся запланированным своим путём, и вино-водочная река полилась, по-весеннему бойко перекатываясь на созданных богатейшим писательским воображением каменьях, и из небогатых, как раз по скромному писательскому достатку закусок вскорости лишь кое-что оставалось в первозданном виде на двух длиннющих, составленных друг за другом, писательских столах, в чуткой душе Пролетарского Поэта закопошился крошечный червячок сомнения.

      – Эге – сказал он сам себе – брат Пролетарский Поэт, с этой минуты надо смотреть в оба.

      И пускай полностью не в силах был перебороть печальных особенностей своей пролетарской натуры, и по части вино-водочных возлияний шёл если не впереди то непременно строго вровень, если употребить любимые его пролетарские слова – ноздря в ноздрю с прочими раскрасневшимися от неумеренно употреблённого градуса академиками, краешком собственного сознания, который чудом, а если сказать правду – многолетними тренировками научился уберегать от пагубного воздействия алкогольной интоксикации, неожиданно стал подмечать различного рода странности, происходившие то там, то тут среди распавшегося на небольшие группы, но по-прежнему необыкновенно оживлённого писательского сообщества.

      Так с вилки Очень Нравственного Прозаика вдруг сам собой, как будто кто-то незримый, но реально существующий подтолкнул его, сорвался и бухнулся, подняв целый фонтан брызг, прямиком в полнёхонькую до краёв писательскую рюмку аппетитный кружок, заранее отрезанный от громадного солёного огурца. Детский Шкафообразный Поэт вдруг поперхнулся – и чем же? – специально принесённым из дома слабеньким и сладеньким дамским вином, а Бдительный Страж Русской Государственности никогда до того ранее не терявший над собою контроля, неожиданно так захмелел с третьей (причём по обыкновению налитой лишь до половины) рюмки, что вскорости уже благополучно похрапывал, уткнувшись имперскою своею венценосно-веникообразной бородой прямо в наполовину опустошённую миску с домашним холодцом.

      Эти и другие мелкие происшествия и стал подмечать философским своим, на удивление слабо поддающимся пагубному воздействию алкоголя и прочих мелких бытовых неприятностей поистине непобедимым краешком сознания наш изрядно набравшийся, но пока что ухитряющийся