Ходили мы походами (сборник). Селим Ялкут

скульпторша капризно.

      … Разговор стал последней каплей. Когда У., наконец, позвонил, Городинский был тверд. – Восемь лет. День в день. Где? В Сальских степях. По назначению.

      – Чего ты раньше не говорил, – упрекнул У. – Тут из-за тебя путаница вышла.

      – Я говорил. Это у тебя после травмы что-то с памятью.

      – Нет, с памятью у меня порядок. То со зрением.

      Из рассказа У. Городинский знал, как-то Аркадия крепко ударили по голове, и теперь после перенапряжения перед глазами плывут круги, а иногда часть поля зрения выпадает.

      – Видно, и с памятью тоже. – Городинский чувствовал свою правоту и не испытывал угрызений совести. Он, вообще, был сентиментален, и теперь ощущал ответственность за всех женщин, которые, забывая о возрасте и, молодясь, летели на огонь мужского обаяния У., которых тот спаивал коньяком, лепил, любил, обожествлял и свергал с насиженного пьедестала.

      – Что ты делал там так долго?

      – Служил. – Городинский, как всякий приличный человек, раздражался от собственного вранья. – Под началом Миронова. Кто такой? Руководитель наробраза. Народного образования. Слуга царю, отец солдатам. Да, шучу я. В общем, восемь лет, день в день.

5

      Со времени тех разговоров и тех событий (и можно ли теперь назвать это событиями) миновала эпоха. Друзья и знакомые – счет пошел на десятки – разъехались кто куда. Каждая встреча, каждый вечерок в поредевшей компании кажутся подарком. Потому я не сомневался, когда Городинский предложил зайти к У. в гости. Было это на следующий день после поминального вечера. И Городинский отбывал на днях. А там, когда еще встретимся.

      У жил в старой части города. История читалась здесь буквально и ясно, почти не требуя усилий, лишь немного любопытства и сочувствия. И сейчас было видно, как когда-то здесь в ряд с милыми глазу особнячками прорастали строения модерна. Уже десятки их, питаемые энергией градостроительного бума, готовы были разорвать сонное пространство захолустья, прорезать зелень садов и мещанских подворий, в глубинах которых таился упрямый, недоверчивый обыватель. Судьба города – удачливого и богатеющего, казалось, была предрешена. Газеты, экономические справочники трубили только об этом. Какой-нибудь десяток лет, которых тогда, в начале двадцатого века оставалось несчитано, задержка экспозиции, и город должен был преобразиться, стать в один ряд с великими городами Европы. Но движение было прервано, искажено гримасой военного катаклизма, и улицы, мощно начавшие разбег, замерли иссохшими ручьями по пути к вокзальной площади.

      Когда хорошо знаешь город и не ждешь от него загадок, он кажется меньше, чем на самом деле. Может поэтому моя родина все больше ощущается провинцией – добротной, кичливой провинцией. Ее главная черта – быстрый обрыв центра в скопище пятиэтажек, подросших за годы до девяти и шестнадцати этажей, но столь же унылых и скучных, вываливших безликим строем из ворот архитектурного интенданства и марширующих из города в город в тусклой бетонной униформе.

      Древние развалины не пригодны для жилья. Пусть остаются