На высоте птичьего полёта. Михаил Белозеров

Лицо у тебя такое…

      – Какое? – мне сделалось смешно, и спросил я на всякий случай, семимильными шагами заполняя в самолюбии всё те пробелы, которые со школьной скамьи культивировала во мне моя жена, хотя я её любил и люблю до сих пор. Просто другого в этом прошлом нет и не было, и ничего изменить было нельзя.

      – Такое… в общем, человека, которому нечего терять. Люська Митрохина к тебе побоялась подойти. А я – нет! Вот я какая!

      – Смелая! – похвалили я её, потянувшись за шампанским.

      Ножка у жеребёнка была маленькая, аккуратная, с золотым маникюром. И вообще, она больше тяготела к породистости, только весёлый курносый носик подвёл. Я её захотел ещё в магазине, но сдерживался по суровой, мужской привычке.

      – А ещё у тебя в голосе камушки перекатываются, – сообщила она, задохнувшись от возбуждения.

      Дались им эти камушки, подумал я и сказал:

      – Не усложняй жизнь. Помогай лучше!

      Она потянулась за бокалами, в разрезе халата я увидел её грудь с тёмными сосками, и горло стиснул обруч. Мы выпили, и больше я терпеть не мог. Я поднял её. Она охнула, глаза её расширились, словно от удивления. Фужер упал на пол и покатился под ноги. Я перешагнул и фужер, и коридорчик; в ближайшей спальне оказалась широченная кровать и огромной пуховое одеяло, в которое мы рухнули, как в безвременье.

      Это было не то. Суррогат. Ширпотреб. Эрзац. Другие запахи, другие звуки, всё показалось мне ложным. Но на фоне многолетнего воздержания, вполне можно было принять за любовь. Я не стал привередничать и отключил память, нашёл тайный тумблер, который не позволял мне думать о прошлом. В моём положении теперь это было роскошью. И чем больше я находился без памяти, тем было лучше. Таков был мой гениальный план беглеца.

      Потом, когда за окнами уже стемнело, а часы на тумбочке показывали час пятнадцать ночи, потом, когда мы разворошили идеальное ложе и искусали подушки, когда наполнили своим дыханием и нашими запахами стерильную атмосферу спальни, мы с превеликим трудом вернулись в реальность, и я понял, что суррогат дополнился ещё и профессионализмом. Только я не знал, может, это московский шарм? Но жеребёнок была то ли уставшей, то ли уже кем-то объезженной не далее, как сутки назад. Ну да бог с ней, решил я, отдав на откуп жеребёнку её привычки. Что я, жениться собрался? – подумал я. Может, она не добирает восторга? А может, это её здравый, московский стандарт? И не стал привередничать, не в моём положении привередничать: красивая, весёлая девушка пришла развлечься. Бог с ней. Будь великодушным, и гори оно всё синим пламенем, плюнул я, полагая, что лучше уже не будет, что надо начать новую жизнь, и пересилил себя в том смысле, что надо ещё поглядеть, что из этого всего выйдет.

      Мы вернулись на кухню, весёлые и голодные, как зверьки, и уничтожили всё, что находилось на столе и частично в холодильнике.

      В госпитале я долго привыкал к медленному течению жизни. Я до сих пор испытываю наслаждение от размеренности времени и знаю, что за закатом обязательно наступит рассвет. На войне