Актеры затонувшего театра. Екатерина Островская

увлекающаяся политикой, другая – тоже что-то ведет, а заодно поет под фанеру, а третья – бывшая балерина с не очень хорошей репутацией. Об этом в самом конце театрального сезона сообщили все СМИ, а потому в театре каждый вечер был полный аншлаг, перекупщики продавали билеты по сумасшедшей цене, а изваянья засияли сильнее, чем прежде.

      – Это все Гибель Эскадры придумал?

      – О-о! Вы даже и это знаете! – удивился олигарх. – Прозвище, между прочим, все тот же Волков ему прикрепил. Ну, да Гилберт Янович почти что сам выдумал этот маркетинговый ход. Один умный человек, не будем показывать пальцами, подсказал, конечно. Но суд по защите чести и достоинства трех раскрученных зомбоящиком муз только через четыре месяца, а за это время сумма предъявленного иска будет отбита несколько раз, да и в то, что суд присудит этим дамам какую-нибудь компенсацию, я не верю. В очередной раз они, мягко говоря, опростоволосятся.

      Они шли по коридору вдоль кают. Возле одной из дверей Борис Борисович остановился и предложил:

      – Хотите, познакомлю с театральным гением?

      – Неудобно как-то, – замялась Вера.

      – Неудобно будет, когда через год он станет мировой звездой и забудет, кто ему помог на небосклон вскарабкаться. К нему надо будет для встречи за год вперед записываться. А пока… – Софьин постучал в дверь и громко произнес: – Гилберт Янович, ты один?

      И, не дожидаясь ответа, вошел.

      Каюта была точно такая же, как и у Веры, только обои на стене с другим рисунком – с пиратами.

      Гибель Эскадры был не один. Рядом с ним за столом сидел длинноволосый молодой человек с грустным лицом. Когда они увидели входящих, поднялись.

      Молодой человек оказался высокого роста, хотя это могло показаться, когда он стоял рядом с режиссером, который если и был выше Веры, то ненамного.

      – Стас, вы можете идти, – отпустил Скаудер своего визави.

      – С вашего позволенья, Борис Борисович, – произнес молодой человек, чуть склонив голову, словно раскланивался на сцене после окончания спектакля.

      – Иди уж, – махнул в нетерпении Софьин.

      Молодой человек еще не успел закрыть за собой дверь, как Борис Борисович почти удивленно произнес:

      – Какой он у тебя воспитанный!

      А когда дверь осторожно затворилась, спросил:

      – Холмский опять к тебе заходил, чтобы настучать на кого-то?

      – Почему опять и почему обязательно настучать? – интеллигентно и мягко возмутился Гибель Эскадры. – Он пришел, чтобы обсудить сегодняшнюю…

      Но Софьин не слушал, он обернулся к Вере и хохотнул:

      – Эпиграмму на Станислава Холмского я, кажется, еще не рассказывал вам.

      Вера покачала головой, а Гилберт Янович отвернулся и возмущенно вздохнул, не рискуя возразить спонсору. И вдруг словно очнулся, посмотрел на Веру, всплеснул руками:

      – А что вы стоите? Присаживайтесь, пожалуйста. Борис Борисович и так тут как дома. Хочет сидит, а хочет стоя,