Актеры затонувшего театра. Екатерина Островская

с подносом.

      Вера оглядела зал: помимо уже знакомых ей Холмского, Скаудера и Тани, теперь подающей закуски, здесь присутствовали еще одна молодая актриса – та самая, что танцевала румбу, ее партнер по танцу, парочка молодых изящных парней и один крепкий парень, мало похожий на артиста. Кроме того, за одним из столиков сидел немолодой мужчина с печальным лицом. Вероятно, это был Борис Адамович Ручьев – приятель Волкова и Козленкова, бывший режиссер театра «Ручеек». Очевидно, ссора друзей сильно огорчила его.

      Холмский поднес ведерко со льдом, из которого торчали два горлышка шампанского.

      – А почему так мало? – удивился Софьин. – Разве артисты не заслужили по бокальчику.

      – Так мы вовсе не пьем, ни капельки, – объяснил молодой человек и обернулся в сторону Гилберта Яновича. – Не знаю только, что это на Федора Андреевича с Козленковым нашло!

      – Но мы с ними разберемся, – заверил спонсора Гибель Эскадры.

      И тут же решил самолично откупорить одну из бутылок, взял ее в руки.

      В этот самый момент в зал с воплем ворвался Козленков. Пиджака на нем не было, распахнутая белая рубашка в каких-то пятнах сбоку вылезла из-под ремня.

      Он рухнул на колени и закричал:

      – Хватайте меня! Вяжите! Казните за преступление! Я убил его!

      И швырнул на пол большой охотничий нож. Нож покатился и остановился около стола, едва не ударившись в ноги Скаудера. В огромном зале повисло молчание.

      – Кого ты убил? – тихо спросил Гилберт Янович.

      – Друга своего лучшего! Федьку Волкова я зарезал!

      – Ах! – вскрикнула Танечка Хорошавина и выронила на пол пустой поднос.

      Холмский на всякий случай отскочил подальше.

      А Козленков снова закричал:

      – Вяжите меня! Хватайте! Нет мне прощения! – Он согнулся пополам и ударил лбом об пол. – Нет прощения мне! Ни перед людьми, ни перед богом! Я же дружбу свою собственной рукой… Ножом прямо в сердце!

      Первым пришел в себя Борис Адамович Ручьев, он бросился к распластавшемуся на полу Козленкову.

      – Леша, что ты говоришь такое?! За что ты его?

      – А чего он меня бездарем называет! – всхлипнул Козленков. – А еще Иванушкой-дурачком на пенсии обозвал. Ты бы стал такое терпеть?

      Козленков, опираясь на руку Бориса Адамовича, выпрямился и повторил:

      – Ты бы вынес такое? А ведь он и про тебя сочинял! Забыл, как он тебя унизил? Такое тоже не прощается! – И он начал декламировать:

      Журчит в канаве придорожный…

      Я думал, там ручей бежит,

      А глянул сам: нет, невозможно –

      Борис Адамыч там лежит.

      Прочитав эпиграмму с выражением, Козленков, казалось, успокоился. Он выдохнул и произнес негромко:

      – Ну ладно, жизнь моя кончилась. Но ведь я за всех за вас, ребята, отомстил! За вас, невинные вы мои братья и сестры! Я даже за уважаемого Гилберта Яновича отомстил! Этот гад, мой лучший друг, покойный ныне, ведь и на него пасквиль состряпал. Ведь помните, как вы все хохотали в своих гримерках!

      Эскадра