Длинный день после детства. Лев Борисович Усыскин

шагах в тридцати, держа в левой руке забытый мной в школе узкий «дипломат» с кодовым четырехсекционным замочком – предмет особой зависти одноклассников и, соответственно, хозяйской гордости безграничной. Собственная же школьная сумка по этой причине висела у Аннушки не на левом, как обычно, а на правом плече, что ей было, как я знал, неудобно. Да и вообще – идти через город с двумя портфелями было донельзя нелепо – я, разумеется, заметил это – не мог не заметить, – но вместо сочувствия и благодарности испытал тогда лишь досаду: досаду того же рода, что возникала всякий раз, когда Аннушка в чем-то нарушала своим обликом мои инфантильные представления об идеальной женственности.

      Стало быть, я очнулся от своей медитации, поднял голову и, увидав рядом Аннушку, воспринял это, как само собою разумеющееся. Мы всё тогда, наверное, воспринимали, как само собою разумеющееся, – и потому, воссоединившись на фоне морского прибоя, вовсе не утопили друг друга в объятиях подобно романтическим киногероям, а чинно сели рядом на край «Сучьего», и после какое-то время смотрели молча, как прямо под нашими ногами, в пролизанной за века выщербленности, досужая водяная нервотрепка колышет нептунью бороду водорослей.

      Было ощутимо жарко, несмотря даже на снятый пиджак, два самых пьянящих на свете запаха – чистого весеннего моря и слегка вспотевшей от быстрого движения семнадцатилетней женщины – дразнили мои бедные ноздри… В этом гиперсенсорном аду ни одна мысль напрочь сорвавшегося с обыденных якорей мозга не позволяла удерживать себя более двух секунд кряду, дразня недозагаданными желаниями, как августовский звездопад…

      – Ну?.. Чё там?.. Хрюндель икру мечет?.. – глядя в сторону и насупившись, я изо всех сил старался придать бывалой суровости своим интонациям, – мать в школу вызвал, небось?

      Подсознательно хотелось услышать в ответ что-нибудь чудовищное – вроде обещания гарантированной тройки за выпускной экзамен. Или вызова на дуэль. Вместо этого я удостоился, однако, лишь отрицательного покачивания головы:

      – Не… ничего… так все затихло как-то… само по себе… он потом Мишку спрашивал… про ту же Ясскую операцию…

      Мишка Курбатов был наш самый отличник – маленький и лопоухий. Героический пафос, таким образом, оказался вконец профанирован. Словно бы предвосхитив это мое разочарование, Аня придвинулась ко мне вплотную и взяла за руку:

      – Он все забудет за неделю… Не волнуйся…

      Я попытался, сколь мог – недоверчиво, хмыкнуть в ответ – получилось что-то, напоминающее всхлип или даже сморкание: несолидный такой звук.

      – Не забудет… Нет… Пидорасы злопамятны. И мстительны. Помнят всю жизнь.

      Хотелось, конечно же, еще чуток понежиться – когда еще доведется! – в лучах этой жалостливой безысходности:

      – Вот увидишь… он обязательно мне отомстит… На экзамене. Поставит банан или треху. Найдет, на чем завалить…

      Аннушка