Длинный день после детства. Лев Борисович Усыскин

дороги школьного всеспасающего конформизма? Почему?

      Однако же что-то произошло – что-то, прежде мне не знакомое. Какое-то абсолютно новое чувство в секунду наполнило меня всего, и я тогда не ведал, что чувство это называется – гнев.

      – Конечно… конечно, Арсений Евгеньевич… с вашей точки зрения… но ведь я же не пидор грязный, как некоторые…

      Мир не обрушился грудой стеклянных осколков. Все осталось по-прежнему, изменилась лишь оптика моего восприятия – я видел теперь все словно бы через короткофокусный объектив: и затаившийся в странном восторге класс, и ставшее вдруг крупным лицо Хрюнделя. Я видел, как мелок в его правой руке два или три раза вдавился зачем-то, крошась, в коричневую плоскость доски… Время текло теперь, как в фантастическом фильме про космос, – мелькали столетия за столетиями, а я все стоял и глядел на замолчавшего Хрюнделя. Наконец какая-то новая, иначе устроенная волна гнева подхватила меня и поволокла, задевая чьи-то сумки и портфели, прочь из класса. И лишь на улице, за пределами школьной ограды оставила меня наконец в покое, – если только можно назвать покоем то жалкое и неустойчивое состояние духа.

      Солнечный свет пустынных в ту эпоху всеобщей и полной занятости послеполуденных улиц жалил меня оводом. Спасаясь, я бросился прочь от школы – без какой-либо цели и вообще без какой-либо определенной мысли в голове – лишь бы двигаться, переставлять ноги, унимая хоть как-то литровые выплески адреналина в крови.

      Едва ли я сейчас помню в точности тот свой маршрут – кажется, я спустился вниз по Калининской, мимо пожарной части – так, по крайней мере, было короче – миновал столовую «Буревестник» и в этом случае уже минут через пять, от силы – десять должен был оказаться у моря. Помню, что у моря я и оказался – с решительным хрустом пересек прибрежную гальку и, дойдя до узкого серого, омываемого ослабевшими саженками волн, гладкого песчаного языка, встал как вкопанный. Дальше идти было в общем-то некуда. Берег кончился, ничего интересного я не увидел и в море – оно пахло всегдашними гнилыми водорослями, покачивало в смешной для приличного пловца близи оранжево-ржавые каплеобразные буйки. Даже чайки куда-то исчезли все…

      Предательски набежавший вдруг прозрачно-пенистый водяной блин вырыл маленькие ямки вокруг моих ног, следующий его собрат простерся еще чуть дальше и, отступая, не преминул захлестнуть туфли – я почувствовал, как тут же вымокли носки, и, возможно, благодаря этому мало-мальски взбодрился. Во всяком случае, я, наконец, сдвинулся с места – сдвинулся и медленно пошел, понурив голову, вдоль самой кромки воды, нимало не заботясь уже ни о состоянии обуви, ни о том, чтобы остаться незамеченным.

      2.

      Не следует, однако, думать, что вышеописанное приморское дефиле было так уж начисто лишено целесообразности – сиречь, точки назначения: места, куда, в конце концов, должны были привести меня вымокшие мои туфли.