Журавли летят на юг. Игорь Райбан

на свою голгофу.

      Чтобы драться один на один.

      Кто-то запихнул мне в руки, делясь последним со мной – один наруч и латную перчатку.

      Да кто-то из ветеранов предложил, и всунул силком в ладонь, использовать вместо тяжелого полуторучника, полулегкую саблю гаддару. Оно и правильно: мечом то вряд ли сейчас уже помахаю, а вот саблей ещё можно. Меч не глядя, шустро отлетел в сторону, взамен взмахнув насильно всученной саблей, сживаясь с ней в одно целое.

      Бой без правил: лишь убить соперника.

      Как, и чем – не важно.

      На этот раз ветеранского вида француз месье, предусмотрительно сменил легкую щегольскую саблю, которая была у чернявого французика, на массивный меч, да и опыта у стариковского юноши… куда там, где он, былой чернявый француз?! – заметно прибавилось.

      Вихрь ударов рушился на усталого, израненного Джоника пустынным самумом, обещая тьму и покой.

      Дважды лезвие скрежетало звонким лязгом по одолженному наручу и латной перчатке, но Идущий По Небу успевал отбиваться, не спеша лезть на рожон.

      Возраст не тот, да и молодость давно ушла в дальние края, и приходилось беречь силы, выжидая, когда разгоряченный противник зарвется.

      Случилось! Ты что помер?

      Да, наверное…

      Сабельный клинок турецких мастеров – Гаддаре, дважды обернувшись вокруг руки, отсёк ему голову. Отрубленная голова катилась по земле.

      И улыбалась.

      Французы, в ответ, взревев от бешенства, снова кинулись на нас, не теряя ни секунды. И я так же криво улыбаюсь отрубленной голове в ответ, отвоевывая у пространства пядь за пядью, метр за метром.

      Ухмылка раздирает губы, и боль смерти сладостна, она пьянит, течет запретным хмелем, от этой Боли сердце пляшет базарным пьяницей—дурачком.

      Прости меня, Творец и Создатель Яхве всемилостивый и милосердный.

      Или нет, лучше не прощай, а просто пойми.

      Я даже не буду молить Тебя принять мою неприкаянную душу – ибо знаю, какой грех совершаю.

      Нет мне прощения, как нет и другого пути.

      Эй, падший ангел, моя гордыня во плоти! – готовь котел попросторнее с маслом, раздувай пламя пожарче, зови своих подручных чертей!

      Встречай!!

      Я иду, спешу, от переворотом фляком кручусь волчком в воздухе, падаю ничком в землю, я уже… где ты?!

      – А—а—а! Виландия! – кричу бесконечным криком, оглушённый упоением битвы и близкой смерти, не слыша самого себя. – Ты где?!

      Сейчас я верю только себе. Да похрену всё.

      Где можно просто летать не только журавлям.

      А «там» можно просто летать, и на юг и на север.

      Толпа окруживших французов, восторгаясь всё же нашей безрассудной доблести, хлопала в ладони, провожая нас в последний путь.

      Смерти путь. Как умершего актёра, безвременного почившего в бозе.

      Мы и есть актёры, только не на сцене, а в мире.

      А только журавли летят не зимою и не летом, строго на юг.

      И где вся реальность, которая не стоит выеденного яйца.

      Покажи мне такого?! Кто сомневается в этом!

      Сука, покажите такого смельчака!