Нельзя молчать!. Максим Горький

вы непьющий? И не похоже, чтоб вы пили много когда-нибудь. А в этих снах все-таки есть что-то пьяное. Был немецкий писатель Гофман, у него ломберные столы по улицам бегали и всё в этом роде, так он был пьяница – «калаголик», как говорят грамотные кучера. Пустые сапоги идут – это вправду страшно. Даже если вы и придумали, – очень хорошо! Страшно!

      Неожиданно улыбнулся во всю бороду, так, что даже скулы засияли.

      – А ведь представьте-ка: вдруг по Тверской бежит ломберный стол, эдакий – с выгнутыми ножками, доски у него прихлопывают и мелом пылят, даже еще цифры на зеленом сукне видать – это на нем акцизные чиновники трое суток напролет в винт играли, он не вытерпел больше и сбежал.

      Посмеялся и, должно быть, заметил, что я несколько огорчен его недоверием ко мне:

      – Вы обижаетесь, что сны ваши показались мне книжными? Не обижайтесь, я знаю, что иной раз такое незаметно выдумаешь, что нельзя принять, никак нельзя, и кажется, что во сне видел, а вовсе не сам выдумал. Один старик-помещик рассказывает, что он во сне шел лесом, вышел в степь и видит: в степи два холма, и вдруг они превратились в женские титьки, а между ними приподнимается черное лицо, вместо глаз на нем две луны, как бельма, сам он стоит уже между ног женщины, а перед ним – глубокий черный овраг и – всасывает его. Он после этого седеть начал, руки стали трястись, и уехал за границу к доктору Кнейпу лечиться водой. Этот должен был видеть что-нибудь такое – он был распутник.

      Похлопал меня по плечу.

      – А вы не пьяница и не распутник – как же это у вас такие сны?

      – Не знаю.

      – Ничего мы о себе не знаем!

      Он вздохнул, прищурился, подумал и добавил потише:

      – Ничего не знаем!

      Сегодня вечером, на прогулке, он взял меня под руку, говоря:

      – Сапоги-то идут – жутко, а? Совсем пустые – тёп, тёп, – а снежок поскрипывает! Да, хорошо! А все-таки вы очень книжный, очень! Не сердитесь, только это плохо и будет мешать вам.

      Едва ли я книжник больше его, а вот он показался мне на этот раз жестоким рационалистом, несмотря на все его оговорочки.

      XXXV

      Иногда кажется: он только что пришел откуда-то издалека, где люди иначе думают, чувствуют, иначе относятся друг к другу, даже – не так двигаются и другим языком говорят. Он сидит в углу, усталый, серый, точно запыленный пылью иной земли, и внимательно смотрит на всех глазами чужого и немого.

      Вчера, пред обедом, он явился в гостиную именно таким, далеко ушедшим, сел на диван и, помолчав минуту, вдруг сказал, покачиваясь, потирая колени ладонями, сморщив лицо:

      – Это еще не всё, нет – не всё.

      Некто, всегда глупый и спокойный, точно утюг, спросил его:

      – Это вы о чем?

      Он пристально взглянул на него, наклонился ниже, заглядывая на террасу, где сидели доктор Никитин, Елпатьевский, я, и спросил:

      – Вы о чем говорите?

      – О Плеве.

      – О Плеве… Плеве… – задумчиво, с паузой повторил он, как будто впервые слыша это имя, потом встряхнулся, как птица, и сказал, слабо усмехаясь:

      – У