Нельзя молчать!. Максим Горький

церковные слова удивительно темны – какой, например, смысл в словах: «господня земля и исполнения ее». Это – не от священного писания, а какой-то популярно-научный материализм.

      – У вас где-то истолкованы эти слова, – сказал Сулер.

      – Мало что у меня истолковано… «Толк-то есть, да не втолкан весь».

      И улыбнулся хитренько.

      XXVII

      Он любит ставить трудные и коварные вопросы:

      – Что вы думаете о себе?

      – Вы любите вашу жену?

      – Как, по-вашему, сын мой Лев – талантливый?

      – Вам нравится Софья Андреевна?

      Лгать перед ним – нельзя.

      Однажды он спросил:

      – Вы любите меня, А.М.?

      Это – озорство богатыря: такие игры играл в юности своей Васька Буслаев, новгородский озорник. «Испытует» он, все пробует что-то, точно драться собирается. Это интересно, однако – не очень по душе мне. Он – черт, а я еще младенец, и не трогать бы ему меня.

      XXVIII

      Может быть, мужик для него просто – дурной запах, он всегда чувствует его и поневоле должен говорить о нем.

      Вчера вечером я рассказал ему о моей битве с генеральшей Корнэ, он хохотал до слез, до боли в груди, охал и все покрикивал тоненько:

      – Лопатой! По… Лопатой, а? По самой по… И – широкая лопата?

      Потом, отдохнув, сказал серьезно:

      – Вы еще великодушно ударили, другой бы – по голове стукнул за это. Очень великодушно. Вы понимали, что она хотела вас?

      – Не помню; не думаю, чтобы понимал…

      – Ну, как же! Это ясно. Конечно, так.

      – Не тем жил тогда…

      – Чем ни живи – все равно! Вы не очень бабник, как видно. Другой бы сделал на этом карьеру, стал домовладельцем и спился с круга вместе с нею.

      Помолчав:

      – Смешной вы. Не обижайтесь, – очень смешной! И очень странно, что вы все-таки добрый, имея право быть злым. Да, вы могли бы быть злым. Вы крепкий, это хорошо…

      И, еще помолчав, добавил задумчиво:

      – Ума вашего я не понимаю – очень запутанный ум, а вот сердце у вас умное… да, сердце умное!

      Примечание. Живя в Казани, я поступил дворником и садовником к генеральше Корнэ. Это была француженка, вдова генерала, молодая женщина, толстая, на крошечных ножках девочки-подростка; у нее были удивительно красивые глаза, беспокойные, всегда жадно открытые. Я думаю, что до замужества она была торговкой или кухаркой, быть может, даже «девочкой для радости». С утра она напивалась и выходила на двор или в сад в одной рубашке, в оранжевом халате поверх ее, в красных татарских туфлях из сафьяна, а на голове грива густых волос. Небрежно причесанные, они падали ей на румяные щеки и плечи. Молодая ведьма. Она ходила по саду, напевая французские песенки, смотрела, как я работаю, и время от времени, подходя к окошку кухни, просила:

      – Полин, давайте мне что-нибудь.

      «Что-нибудь» всегда было одним и тем же – стаканом вина со льдом…

      В нижнем этаже ее дома жили сиротами три барышни, княжны Д.-Г., их отец, интендант-генерал, куда-то уехал,