Париж слезам не верит. Ольга Елисеева

персы в полосатых халатах, сновали юркие татарские торговцы, черемисы продавали лошадей. Есть предлагалось что-то невообразимое, вроде халвы, пахлавы, чебуреков с бараниной, плова и пресных сухих лепешек, выпекавшихся в земляных печах прямо под открытым небом. При этом слышался звон колоколов православных церквей, а некоторые центральные улицы имели вполне европейский вид. Поехав прогуляться, Воронцов свернул в один из проулков, разглядывая потертые ковры-навесы, защищавшие лавки от солнца.

      Как вдруг мимо него пронеслась целая толпа цыган. Они гнались за каким-то человеком и громко горланили на своем языке, то ли угрожая ему, то ли клянча. Преследуемый мчался прочь большими прыжками, благо его журавлиные ноги позволяли участвовать в дерби. Он непременно удрал бы, но, на беду, улицу перегораживала широченная лужа величиной с Каспий. Из тех, что не мелеют даже в засуху и могут утянуть на дно годовалого поросенка. Беглец стал жертвой черной, как антрацит, грязи. Он опрометчиво решил, что минует ее, коль скоро у него на ногах высокие офицерские ботфорты. Не тут-то было. На середине трясина обхватила сапоги выше щиколоток и отказывалась отпускать, как настойчивая возлюбленная. Босоногие цыгане были умнее. Они не полезли в лужу, а встали по ее берегам и радостно улюлюкали.

      – Спасите! – закричал увязший по-немецки. – Я не знаю, чего они хотят!

      Между тем один из преследователей – старый кудлатый цыган в черной шляпе с серебряными образками по тулье, вероятно, барон этого чумазого воинства – обратился к жертве с прочувствованной речью на непонятном языке. Он выразительно указывал палкой то на лужу, то на самого несчастного и, очевидно, требовал денег.

      Сцена показалась Михаилу забавной. Поручик направил коня «вброд» через астраханские грязи и под гневные крики цыган приблизился к увязшему. Это был парень лет двадцати, во флигель-адъютантском мундире, с эполетом на правом плече и со шляпой в руках. Встретить в низовьях Волги, за сто верст от столицы придворного шаркуна было само по себе событие примечательное. А его бедственное положение в купе с откровенно остзейской внешностью наполнило бы радостью даже самое сострадательное гвардейское сердце. В детстве Михаила воспитывали в приязни ко всем нациям. Но за пару лет полковая служба внушила юноше обычные предрассудки. Немцы казались ему наказанием Господним, они не заботились об Отечестве, обожали ходить строем под барабан и занимали лучшие офицерские места.

      – Садитесь, – через губу бросил поручик горе-адъютанту и освободил одно стремя.

      Цыгане заголосили и надвинулись.

      – Пошли прочь! – Михаил как бы невзначай положил руку на хлыст.

      Толпа подалась назад, продолжая осыпать их бранью. Увязший вцепился руками в седло Воронцова и, против ожидания, довольно ловко вскочил на круп лошади. Сапоги горестно чвакнули, сползли, но все же удержались на ногах.

      – Как вас угораздило? – Молодой граф направил коня к противоположному берегу лужи.

      Цыгане,