Жюль Верн. Жан Жюль-Верн

портятся один за другим из-за колдовских махинаций странного гнома, имеющего вид стенных часов, его собрата по профессии, занятого регулированием солнечной деятельности! Тщетно дочь Захариуса Жеранда заставляет его пойти к обедне, чтобы замолить свое безбожие, – «одержимый гордыней старик не склоняет головы перед святыми дарами»[9], и часы на старой колокольне останавливаются и не бьют!

      Лишь одни часы продолжают идти как ни в чем не бывало: часы замка Андернатт, на которых ежечасно после боя появляется какое-нибудь благочестивое изречение. Теперь жизнь создателя часовых механизмов зависит от хода этих часов, и им овладевает одна мысль: добраться до них и не дать им остановиться.

      В разрушенном замке он обнаруживает наконец и часы, и их владельца, которым оказывается гном, часовщик солнца. Захариус торжествует, его гордыня все растет, и он спешит завести часы, чтобы они шли целое столетие. Но, увы! Теперь над циферблатом возникают уже не благочестивые изречения, а богохульства. Жеранда вызывает старика-отшельника, который читает перед часами молитвы-заклинания, имеющие власть изгонять злого духа, но последняя надпись, появляющаяся на часах, гласит: «Кто вознамерится приравнять себя к богу, будет проклят на веки вечные». Тотчас же машина для измерения времени взрывается, пружина ее прыгает по залу, и Захариус гонится за ней, напрасно стараясь поймать ее, крича: «Моя душа! Моя душа!» – и вскоре падает мертвым.

      Писатель и позже, воспевая науку, время от времени вкрапливает в свои произведения то размышления, то какой-нибудь эпизод, смысл которых – напомнить нам, что власти человека поставлены пределы. Усилиями своего мышления он может заставить их отступить, но тем не менее они существуют. Следует признать, что в этой своей притче он высказывается довольно резко, и это выдает некий внутренний разлад. Столь восхищающий его научный прогресс сталкивается с его религиозными убеждениями, и он испытывает нечто вроде угрызений совести из-за того, что так высоко ценит человеческое познание. По мере того как он будет преуспевать в изучении точных наук, разлад этот станет менее заметным. Если в двадцать пять лет он страдает, сталкиваясь с гордыней науки, все выводящей из себя самой, без «восхождения к бесконечному источнику откуда почерпнуты все изначальные основы», то лишь потому, что недостаточно хорошо осознает значение научных изысканий и живет в эпоху, когда позитивизм и идеализм кажутся совершенно несовместимыми.

      Этот странный рассказ представляет собой обвинительный акт не столько против самой науки, сколько против пристрастия, которое она способна вызвать у тех, кто приписывает ей чрезмерные притязания. Не приходится удивляться тому, что эти вновь приобретенные познания получают некий метафизический резонанс. Ведь предельная цель науки – внести некую ясность в спор между человеком и вселенной и облегчить уразумение первопричин. Но считать, что проблема решена, полагать, что мы на самой вершине лестницы, лишь

9

Вариант 1874 года. В варианте, напечатанном в 1854 году, – «склоняет». К. Хеллинг{86} считает, что это результат эволюции религиозных взглядов (Бюлл. Ж.-В. о-ва, ноябрь 1936 года, с. 122). Шено{87} полагает, что на варианте 1854 года отразилось благомыслие редакции «Мюзе» . Я же готов думать, что в 1874 году Жюль Верн уже не разделял религиозных взглядов отца.