Ништяк. Константин Костенко

пуговицами от дамского пальто. Мятый, с загибающимися кверху уголками воротник его байковой рубашки был стянут металлического отлива галстуком «под змеиную кожу». Он носил этот галстук даже в невозможную духоту. Он носил двугорбую шляпу, на темном фетре которой угадывались винные пятна. Еще одной его темой были стильные по тем временам, широченные очки с зелеными стеклами, похожие на два телевизора. Его передние зубы были украшены потускневшими стальными коронками. Он нисколько не стеснялся этих, убогих по сути, стальных зубов, которые делали его похожим на жителя консервной банки. Он улыбался ими так широко – пижонски кривя на один бок губы, закрыв почти пол-лица своими очками, похожий на пожилую стрекозу, – что, глядя на него, хотелось думать, что жизнь прекрасна, какой бы она ни была. Он любил повторять при встречах со мной: «Ну как? Всё очка?» Он называл меня «племяш». Я его стеснялся. Его любимым телевизионным персонажем был Волк из мультсериала «Ну, погоди!» Он отзывался о мультяшном существе, попадающем в нелепые ситуации, с какой-то теплотой. Он демонстрировал во дворе нам, детям, свое умение удерживать на темени швабру. Он снимал шляпу, обнажая проявляющуюся плешь, ставил швабру острым концом на голову и, закатив глаза и расставив руки крылышками, держал деревяшку в течение 5-7 секунд. Это, пожалуй, было единственное, что давало мне повод гордиться им. Моя мать говорила, что по ночам он бьет свою престарелую родительницу на кухне по почкам и называет ее «семечкой» и «блядежкой». Старушка-мать отзывалась о нем щадяще. Она говорила, что, в общем, как человек, Славик неплохой: раньше учился играть на баяне, чинил табуретки, только в армии в первый раз закурил, работал экскаваторщиком, но потом с ним что-то произошло. Он стал портиться после смерти отца, участника ВОВ, слесаря 7-го разряда. Его же мать рассказывала, как однажды он пришел в 4 часа ночи с разорванной щекой; мать взмолилась: «Славик, у тебя кожа болтается! Что ты с собой делаешь, Слава?!»; облокотившись пятками о стену, дядя Слава сделал стойку на голове, взял кухонный нож и отрезал себе лишний кусок щеки. Вообще, мой дядя был ярким представителем 70-хх: провинциальный СССР-овский вариант. Я его стеснялся: да. Я его презирал: было. Но сейчас, когда он уже покойник, я вспоминаю о нем с какой-то ностальгической нежностью. Я скучаю по нему, как по умершему танцу «твист», который я никогда не танцевал, как по бумажному фильтру в болгарских сигаретах, который, разобрав, можно было растягивать гармошкой, как по небритым женским подмышкам и голеням.

      7

      Узнав, что я мочусь в постель, дядя попытался меня ободрить: он рассказал, как ему приснился сон, в котором он освобождал мочевой пузырь в каком-то закутке; на деле же, в реальности под ним оказалась кровать. Пьяно прижав меня к себе, он стал царапаться щетиной; я почувствовал на щеке мокрую возню губ, тошный запах вина и стиснутый, плаксивый всхлип. Однажды, когда моя мать справляла день рождения, к нам пришли гости. Здесь была сотрудница матери по КБО, в котором мать числилась «приемщиком»,