Целуя девушек в снегу. Альберт Светлов

«Памагите. Сгарел дом» и т. д. Картонки появились двумя годами позже и, по—моему, несколько увеличили количество собираемых денег. Одно дело, если перед тобой сидит непонятно кто, без судьбы, без истории, и совершенно другое, когда ты готов сопереживать надписи, пусть и выдуманной, про операцию, про сгоревший дом, или, банальному: «Бежал из Таджикистана/Узбекистана/Чечни». Особенно, на первых порах, поражали просящие милостыню женщины с двумя или тремя детьми. Они сидели молча на холодном асфальте в любую погоду, не заглядывая вопросительно никому в глаза, или наоборот шатались по привокзальной площади с протянутой рукой. Им подавали, стараясь поспешно удалиться с бередящим душу чувством вины, их старались не замечать, заранее обходя стороной, отворачиваясь. А они продолжали, глядя в землю, с надеждой шарахаться от одного прохожего к другому, сипло, простуженно хрипя: «Подайте, Христа ради!». Потом к ним привыкли и совсем перестали обращать на них внимание. То ли примелькались, то ли сознание вины притупилось, задавливаемое цедимыми сквозь зубы словами: «Нам бы кто помог!»

      Ещё одним непременным атрибутом привокзальной жизни того периода являлись ярко одетые цыганки с цигарками и выводком смуглолицых, плохо одетых детишек, в некоторых случаях довольно удачно обиравшие доверчивых лохов. Берясь за обработку клиента дешёвым подходцем: «Дэвушка/ жэншина/ мущщина, падскажи, как на почту проэхать», продолжали, уже в окружении сгрудившихся товарок: «Э—э—э! Такая/такой добрая/добрый, и такой нещщастный/нещщастная! Дай погадаю, всю правду скажу, красавица/красавец! Всё, как есть узнаэшь! Вот вижу, проблэмы у тэбя с родными!» и заканчивали сакраментальным: «Вах! Слюшай. Порчу на тэбе вижу. Лучшая подруга порчу наслала. Вот, возьми самую крупную свою купюру в правый рука, дай свой волос, научу тэбя, как избавиться, век помнить будэшь, век благодарить!» В итоге, доверчивый лошара уходил от них с пустой, гудящей головой, и вывернутыми карманами. А стая цыганок, каркая, словно вороны, растворялись в неизвестном направлении. Я чуть было не влип однажды в подобную историю, вовремя опомнившись, стоило речи зайти о деньгах. И сразу послал смуглолицую клушу подальше, за что оказался ею проклят, и вечером свалился со скачком гипертонии. А буквально на следующий же день непостижимым чудом выбрался сухим из одного крайне неприятного происшествия на факультете.

      Лине, насколько я позднее узнал от неё самой, повезло меньше. Перечисленные выше стадии охмурения она благополучно проморгала, и пришла в себя лишь тогда, когда её месячная зарплата, и зарплата её мамаши, перекочевали куда—то под цветастый балахон цыганки. Осознав, что месяц им придётся реально голодать, она со слезами и криками бросилась вслед за уходящими в сторону рынка мошенницами, схватила одну за руку, и у всех на глазах, с рёвом принялась голосить, что, если не принесёт деньги домой, то они с мамой умрут с голоду. Внимательно