Добрый волк. Александр Содерберг

мне, София. Что эта жертва – у меня в голове. Но эта твоя манера всех примирять, делать вид, что ты выше противоречий… Есть в ней что-то нечестное.

      Бринкман наморщила лоб, судорожно пытаясь понять.

      – Раньше ты была другой, – сказала Ивонна.

      – Раньше?

      – До смерти папы.

      София промолчала, ожидая разъяснений.

      – Ты была открыта миру, радовалась жизни. Говорила без умолку, задавала много вопросов, ничего не боялась, наконец. Ты никак не хотела учиться завязывать шнурки – у тебя не было на это времени. Ты кипела жизнью и проводила много времени с папой. Я даже завидовала…

      Теперь настала очередь Софии делать удивленные глаза.

      – Завидовала? Мне или папе?

      Ивонна покачала головой.

      – Твоей свободе, твоему умению быть независимой. Но когда Георг ушел, ты изменилась. Ты окружила себя защитной оболочкой. Цена оказалась высока: со свободой пришлось расстаться.

      Пожилая женщина схватила стакан с водой, поднесла к глазам и заглянула в него.

      – И я ничем не могла тебе помочь, – продолжала она. – Я была слишком погружена в свое горе, чтобы заниматься нашей жизнью. И я многое разрушила в ней. Хотя ты – куда больше.

      Гостья слушала. Теперь она начинала понимать, к чему клонит мать.

      – И когда Давид заболел, – продолжала Ивонна (Давид был папой Альберта и мужем Софии), – ты снова замкнулась в себе, на этот раз скорее по привычке. А ведь он нуждался в тебе.

      – У него была другая, – возразила София.

      Ивонна кивнула.

      – Я знаю. Тебе она причинила много боли. Но это было раньше…

      – Для него сделали все возможное, – возразила Бринкман.

      Мать пристально посмотрела на собеседницу и, покачав головой, прошептала:

      – Нет, ничего подобного.

      У Софии сжался желудок – неприятное ощущение. Мать продолжала:

      – Давид хотел попросить у тебя прощения, но ты молчала. Это ты не пожелала с ним сблизиться.

      – Чего ты от меня хочешь, мама?

      – Давид умер, ушел. Болезнь поглотила его без остатка. А ты как будто не была готова к этому. Занималась своими делами, заботилась об Альберте… И при этом молчала. Ты оставалась наедине со своим миром, как будто боялась сделать что-то неправильно, если откроешься. Ты бежала в себя, создала себе алиби. Но ты страдала…

      София сидела, опустив руки. Смотрела на сомкнутые в замок пальцы.

      – А потом жизнь пришла к тебе сама, – продолжала Ивонна, – и твое горе хлынуло наружу. Ты до сих пор чувствуешь вину, я это вижу.

      Бринкман невольно отшатнулась: слова матери неприятно поразили ее.

      – Я никогда не любила его, – возразила она. – Но жизнь, которую он мог мне предложить, вполне меня устраивала. Я же не могла дать ему того, что ему было нужно, поэтому он и завел женщину на стороне. Это он пожертвовал мной. Я лгала Альберту, принимала неверные решения. Подвергала других опасности ради того, чтобы защитить себя. Я вела себя как эгоистка.

      С этими словами София подняла глаза на мать.

      – Так