Любовь – нелюбовь.. Мария Метлицкая

том, причмокивая сочным ртом, оживился:

      – Вы – ко-ро-ле-ва, Люба! Вы – цветущая роза!

      Он был явно доволен собой, этот фриц!

      Он – да, а вот Люба не очень. Точнее, совсем недовольна. Злость, гнев и раздражение закипали в ней, темной завесой застилая любезность и законы гостеприимства.

      – Иди ты уже! – хмуро буркнула она, невежливо подтолкнув гостя в плечо. – Иди, блин! Зануда!

      Но упертый гость за порог не выкатывался. Наоборот, он по-спринтерски бросился в комнату, ловко обойдя Любу на повороте.

      Обалдевшая Люба рванула за ним.

      – Владимир! – Гость тряс за плечо хозяина дома. – Владимир! Я не шучу! Я влюблен в твою жену, фрау Любу! Честное слово! Таких женщин я еще не встречал!

      Владимир приподнял свою буйную голову и мутным взглядом посмотрел на немца:

      – А… это ты! – удивился он. – Ну, и чего?

      – Люба! – повторил гость. – Я восхищен!

      Вова махнул рукой:

      – Ааа! Ну, это понятно!

      Потом Вова обвел взглядом комнату, явно теряя фокус, и увидел родную жену. Пригрозил ей пальцем:

      – Смотри у меня!

      Люба вздохнула:

      – Может, хватит, а, Вов?

      Муж покачал головой – с этим предложением жены он был не согласен. Так, все понятно. Собравшись, Люба двинулась на гостя:

      – Герр! Как тебя там?.. Вы собрались уходить? Разве не так? Ну и вали! Борман хренов! – В глазах Любы закипали слезы. – Давай! Выметайся, чеснок!

      Немец часто закивал, принялся извиняться и бочком пошел к двери.

      Глядя в зеркало в прихожей и поправляя клетчатое кашне, он посмотрел на Любу и тихо повторил, с опаской оглянувшись на Вову:

      – А я не шучу! Я увезу вас, моя королева!

      Люба махнула рукой:

      – Ага, увезешь! Видели мы таких… Давай уже, дуй! Вот ведь репей, честное слово!

      Немец ушел.

      Люба посмотрела в глазок. Борман долго стоял у лифта, не решаясь нажать кнопку вызова. А потом пошел вниз пешедралом.

      – Ну и черт с тобой! – выдохнула Люба и, на секунду затормозив в прихожей, с тяжелым вздохом пошла в комнату.

      Муж Вова спал, уронив буйну голову… Нет, не в салат – слава богу! На стол. Но это тоже ее не обрадовало.

      – Вова! – затрясла она мужа. – Вставай!

      Он не вставал. Даже и не подумал. Вова крепко и сладко спал.

      Люба села на стул и разревелась. Все надоело! Как же все надоело! И за что ей все это? За что? Ревела она долго, громко и со знанием дела.

      Вова мирно похрапывал. Наконец Люба встала, пошла в ванную, чтобы умыться. И, умывшись, стала разглядывать себя в зеркале.

      – Ага, красавица!.. – грустно заключила она. – Прям такая… Хоть плачь!

      Но плакать уже не хотелось. Надо было действовать, включаться: собрать со стола и перемыть всю посуду, убрать остатки еды в холодильник и, самое главное, оттащить мужа Вову, козла этого, на диван.

      Вот его, родного, она оставила на «закуску».

      Перемыв посуду и убрав все в холодильник, Люба с тяжелым сердцем зашла в комнату.

      Вова по-прежнему спал. Она стала трепать его за плечи, вложив в эту акцию всю свою душу. Потом хлопнула по щекам. Вова мычал, отбрыкивался, нес какую-то несусветную чушь, что-то выкрикивал – как ей показалось, «Спартак – чемпион!» – и снова ронял лохматую голову на стол. Земное притяжение давало о себе знать.

      Наконец, почти обессилев и громко заорав, Любе удалось приподнять муженька. Схватив неподъемного мужа под мышки, Люба подтащила его к дивану и швырнула, вложив в это действие все свое отчаяние, боль и даже ненависть.

      Вова махал руками как мельница.

      – Спи, козлище! – выкрикнула она. – Спи, кровосос!

      Вова был послушен. Через минуту раздался его громкий и монотонный храп.

      Стараясь не смотреть на мужа – вот уж радость! – Люба сняла со стола скатерть, вытряхнула ее на балконе и внимательно осмотрела – конечно, стирать придется! Пятна от красного вина, от селедки под «шубой», от винегрета и торта контурной картой красовались на голубоватом льне.

      Замочив скатерть в тазу, Люба подняла глаза к зеркалу. На нее смотрело усталое, рассерженное и раздраженное лицо.

      «Красавица!.. – еще раз грустно хмыкнула она. – Да уж, куда там! Пьяный дурак этот фриц! С пьяных-то глаз…»

      Никогда Люба не считала себя красавицей. Никогда, честное слово! И даже наоборот: глаза, рыжие (мама говорила «янтарные») – нет, именно рыжие! – расставлены были так далеко от переносья, так уходили к вискам, что в школе ее дразнили «инопланетянкой».

      Кожа очень белая, «сметанная» кожа – солнце всегда опаляло ее мгновенно. «Кусало» недобро, и на лице выступали красные пятна. Зато ей шли шляпы с полями от солнца.

      Брови – густые и длинные (соболиные – по-маминому же утверждению, что полная чушь!) – тоже взлетали к вискам.