Сибирская роза (сборник). Анатолий Санжаровский

поведение и стал противодействовать? Почему это он так ретиво взял крен на сто восемьдесят градусов? Я не люблю ходить вокруг да около… Я как есть… Я скажу…

      Ещё когда мы с ним поступали в мединститут, он к пущей важности вызубрил в упор[53] семь латинских изречений. И потом всю жизнь щеголял ими, давил всех своей эрудицией. Я так часто слышала их от него, что запомнила. Сегодня вы слышали уже шесть. А седьмое я вам сама скажу. Ego nihil timeo, quia nihil habeo. Я ничего не боюсь, потому что ничего не имею! Новое поведение профессора Кребса, который весьма квалифицированно организовал отрицательное заключение вопреки мнению профессоров трёх клиник, я считаю жестокой расплатой за то, что «не проявила практический реализм» и не передала ему в руки свой борец, в эффективности которого он как никто здесь убеждён!

      Кребс заставил себя засмеяться.

      Но сработал грубовато, нечисто.

      Смеялся он с явно видимой натугой.

      – Таисия Викторовна, – сказал он, отсмеявшись, – я бы посоветовал вам поучиться вести себя в приличном обществе. Ведь за ваши фэнтези можно очутиться и в суде.

      – А хоть сейчас! – с твёрдым спокойствием сыпанула Таисия Викторовна. – Видали, фантазия! Грубейшим недостатком этого нашего собрания я считаю отсутствие демонстрации излечённых. Неужели можно поверить, что отменили её только из-за нехватки времени? Да давайте вот сейчас начнём демонстрацию и сразу откроется, кто шарлатан и мамона.

      – Никакой демонстрации! – пискляво вскрикнул Кребс. Истёртые его нервы начинали динамить. – Никакой!

      – А почему эт никакоечкой?! – вдруг грянуло от входа. – Почему никакоечкой? Да уши заповянут слухать вашу глумёжную вздорицу! Унизить тако какого человека и – ша?! Иэх! Язык – не картошка, не мнётся, а меля, что хоча!

      От двери гулко по проходу, глянцевито рассекавшему зал надвое, шла Маша-татарочка, шла к сцене. После нескольких торопливых шагов её сорвало на рысь. Дёргая-взмахивая выставленными локтями, точно обрубленными, оголёнными от перьев крылами, ладилась она на бегу развязать крутой платошный узел под низом лица.

      Узел не поддавался. Тогда она выдернула из платка голову, как лошадь из хомута, шваркнула так и не развязанную серую тёплую пуховку в сторону.

      В следующий миг, дёрнувшись вперёд, стряхнула с плеч состарившуюся вместе с нею вельветовую заношенную плюшку.

      Зал ожил. Заворочался.

      В разведку потянулись с мест голоса:

      – Штой-то горячо бабоньке…

      – Разбрасывает амуницию…

      – Сдвинута по фазе…

      – Похоже на хулиганство…

      – Щас расстегнёт глотку!

      У ступенек, ведущих на сцену, Маша вкопанно стала, потом повернулась к залу лицом.

      Руки её тряслись под подбородком. Её подпекало расстегнуть кофту, но пальцы, в овражках трещин от чёрной работы, не слушались, вдесятером суматошно толклись возле одной верхней пуговки и никак не могли впихнуть её

53

В упор – с натугой.