Осень на Сиреневом бульваре (сборник). Анастасия Ермакова

поэтессы «Оберега» собирали какую-то еду и везли ее к Ивану на дачу, кормили его, убирали дом, стирали. Мне же всегда такая забота казалась чрезмерной. Я упорно отказывалась от этих поездок: ну зачем мне возиться с чужим спивающимся мужиком, хоть и поэтом?

      Последний раз Иван позвонил полгода назад. Как всегда, ночью. Но стихов читать не стал. Сказал, что у него рак горла. Третья стадия. И ему тяжело говорить – из горла торчит трубка… Не могла бы я приехать к нему на дачу? Или в онкологический центр, чтобы поговорить, посидеть вместе в очереди? Я представила себя сидящей в унылой очереди раковых больных, и хриплые Ванины жалобы, и трубку эту, торчащую из горла… И главное – слезы, не пьяные, а настоящие трезвые слезы, потому что теперь, перед смертью, он наконец перестал пить.

      Но я не поехала. Ни на холодную зимнюю дачу с застоявшимся кислым запахом давно не стиранных вещей и многолетнего, въевшегося даже в обои перегара, ни в онкологический центр посидеть в страшной очереди за смертью и подержать Ивана за высохшую стариковскую руку.

      Только в газете напечатала подборку его стихотворений.

      – Спасибо, – грустно поблагодарил. – Только мне это уже все равно. А вот если бы ты приехала ко мне… Мне так одиноко… и страшно. Приезжай, а? Ты мне нужна…

      Но я так и не нашла для этого времени.

      …А потом он умер. Я и не сразу узнала об этом. Только через пару месяцев свиделась с его давней подругой и поклонницей Инной, она-то мне все и рассказала. И о его последних днях, и о том, как она сидела с ним в очередях на химиотерапию, а он все твердил обо мне.

      – Знаешь, за несколько дней до смерти он мне признался, – таинственно сообщила она.

      – В чем? – Мне почему-то стало не по себе.

      – В том, что он всю жизнь любил тебя. Тебя одну. И больше всего на свете хотел перед смертью тебя увидеть.

      – Да, он просил приехать, но я… в общем, у меня…

      – И я ему призналась тоже, – перебила Инна. – Набралась смелости и призналась. В том, что любила его. Много-много лет. И тогда, когда он женился-разводился. И тогда, когда у него рождались дочери, и тогда, когда он говорил о своей любви к тебе. Я ведь посвятила ему целый цикл стихотворений…

      Я стояла, оглушенная внезапным двойным признанием, чувствуя свою вину перед этими двумя людьми: умершим Иваном и живой, стоявшей передо мной Инной.

      – А Ваня не знал? Ну, что ты его любила?

      – Думаю, догадывался…

      – Прости, – сказала я ей.

      – Да за что же?

      Я пожала плечами. Как было объяснить то, что объяснить нельзя?

      – Наверное, я не имела права на его любовь…

      – Зато он имел право любить тебя, хоть и никогда не надеялся на взаимность. – Инна погладила меня по руке.

      – Когда поедешь к нему на кладбище, возьми меня, ладно? – попросила я.

      Инна кивнула.

      – А помнишь, – встрепенулась она, – его строки:

      Ты видела – она живая,

      среди оржавленных оград,

      поэта лира золотая,

      переходящая в закат[1].

      Мы одновременно посмотрели на небо. Лиловый февральский закат был холоден и высок.

      Постояли

1

Стихотворения Петра Дегтярева.