Стена. Фёдор Венцкевич

мои улицы тесны и извилисты: так много я вместил в свой город. Сколько раз после обеда я застревал в них на долгие часы – никому не нужный и никем не ждущийся Винни-Пух с круглыми от тоски глазами. Правда, я позволил себе оставить площадь – главную площадь, где места хватило как раз на две скамейки, деревце и три фонаря. Посередине – памятник мне. Не смейтесь – кому ещё мог я его поставить?

      Мой кинотеатрик… Пятьсот мест. Неподдельно обшарпанные, все в кружевной нарезке нехороших слов, задние ряды всходят многолетними посевами семенной шелухи и шершавых окурков. Весь этот уют создал я сам, а когда я помочился под один из стульев и сломал другой, эффект присутствия получился просто потрясающий. Для правдоподобия я каждый день вспарываю новое кресло. Кино давно приручило моё воображение и кормит его прямо с белой лапы экрана. Каждый вечер здание тонет в луже неона, и только на поверхности плавают кувшинки цветных афиш. Когда фильм заканчивается, пластиковая трёхкилометровая змея киноплёнки переползает в мою голову, отравляя её чужими мыслями и чужим сознанием. Тогда я пересекаю площадь и иду в театр – там тихо, зелёный плюш обвивает и душит даже звуки. Там я только мыслю, ибо смотреть спектакли скучновато: театр как-то теряет свой блеск без актёров… Но вот думать там хорошо – мысли текут так возвышенно грустно и театрально несбыточно. А когда их несбыточность становится невыносимой, я сбегаю в ресторан, и через двадцать шагов грустная музыка наливает коньяк в мои рюмки. Там хорошо, там шуршаще танцуют радио-люди и звенят бокалы. Я сам записал этот звук.

      Впрочем, кончается вечер всегда одинаково. Когда стеклянная дверь выдавливает меня наружу – пьяного, как вино, – все мои нестойкие на ногах мысли сбиваются в одну ненавистную точку – и я разбиваю свой памятник, эту гадину с фальшивой рожей. Я же вижу, на ней прямо написано, что это сволочь, и она ещё нагличает и кичится воображаемым со мной сходством. Знаю знаю: утром я пойду на склад и стыдливо принесу ещё одну близнячью фигурку, но сейчас вечер – не трогайте меня.

      Вы часто катаетесь на последних трамваях? Не может быть, чтобы часто. Я же делаю это каждый вечер – трамвай у меня один, и когда я его запускаю, он, безусловно, становится последним – каким же ему ещё быть, смешные вы люди?

      Я не жалею электричества, и он несётся в ночи, весь окутанный паром, зелёные ветки хлещут по его мокрым бокам, в тепловато-жёлтых его внутренностях переваривается моё тело; моё сознание разрывается загадочными огнями отстающей неподвижности, и каждый исчезающий отсвет оставляет себе кроху моей грусти.

      И он мечется, мой безумный вагончик, по закоулкам ночного города, пока не раздаст всю мою грусть пустынным улицам. Тогда я схожу и иду отыскивать частицы своей печали под разноцветными фонарями.

      Особенно я люблю пригород – уже возле самой стены: все дорожки там густо посыпаны сахарным песком, по ним так хрустко-весело идти босиком. Совсем рядом – шаг в сторону – растут шиповник и розы, и поят меня своей слабой душой.