Голограмма. Повесть. Федор Метлицкий

под угрозой разгрома толпами фанатиков

      Рассказчик, служащий Колонии, узнает о смерти дочери на родине, и впадает в депрессию.

      После операции «по новым технологиям» с него «словно сняли бельмо на душе». Открылось новое зрение, остро воспринимающее смертельную чуждость враждующего мира, лицемерие людей.

      Он постоянно слышит голос дочери, воскрешающий его для жизни, и устремляется куда-то на ее зов, в прошлое, настоящее и… в какое-то иное измерение.

      Одна из главных тем повести – об истоках творчества, исходящих из трагической глубины существования человека.

      Это не смерть, Это лишь тень умирает на солнце

      1

      Мы живем своей Колонией на окраине Великого города враждебной Империи, как под спасительным колпаком, хотя, в отличие от наших колоний в других странах, не возбранялось ходить и ездить свободно, в пределах разрешенной 25-мильной зоны. Живем кучно, на чужой земле, словно ожидая какой-то развязки.

      Это большое пространство, огороженное непреодолимым железным забором с бетонным основанием, словно танковым заграждением.

      Прошло время, когда я приехал сюда в эйфории – как комсомольская дама из глубинки, где в магазине одни консервы и хомуты, вдруг попавшая в местный супермаркет, ее, говорят, хватила кондрашка. Это был совсем не похожий на наш мир для туриста, привыкшего к нехваткам.

      Кто хватился – праздновать день Колумба?

      И крики: «Земля!» ликованьем спасения

      в слепящих просторах Нового Света.

      И теперь здесь живут в сотнях комьюнити,

      ежегодно и пышно

      проходящих парадом вдоль Пятой,

      богаче иной страны, авеню.

      С ними вместе она, в торжестве

      своих небоскребов —

      концернов и шопинг-центров,

      во всемирном братстве Уитмена —

      в связи с Европой, Азией, Ближним Востоком,

      модельерами Лондона, Парижа и Рима,

      радиоэлектронным бумом

      Японии, Гонконга, Тайваня и Южной Кореи,

      барахолками мира —

      дешевым бизнесом мафии,

      гениальными творцами витрин —

      окон в суперреальные сферы…

      Как прочна еще Пятая авеню —

      в старом праве обмена стеклянных бус

      на индейское золото,

      здесь витает, как террорист, чужая,

      без жалости, новая эра.

      Но уже торжествами свобод —

      текущие эти комьюнити

      с пустыми горластыми лозунгами.

      Вот колледжи – глубинная прочность жива! —

      в киверах старинных с хвостами,

      в ментиках и трико, вскидывая задорно колени.

      В изумрудных цветах ностальгии – ирландцы:

      «Англичане – вон из Ирландии!»

      Итальянцы: «Нас 120 миллионов

      рассеяно в мире!»

      Пуэрториканцы: «Свободу Пуэрто-Рико!»

      Общество за права животных:

      «Запретить испытания туши «Ревлон»

      на кроликах!»

      Маршируют монахини:

      «В последние дни мира – спасение в Боге!»

      Но уверенно бьют барабаны вечный ритм

      ликованья в единстве,

      и на лицах нет и следа отторженья от мира.

      Это вечная юность человечества

      знает о счастье.

      Мы все обитаем в одном большом доме. Я в моей малогабаритной квартирке один, в ожидании жены и больной дочери, и часто от тоски и одиночества хожу в гости. Это заботящаяся обо мне бездетная семья Лысовых. Он – приближенное лицо к шефу, всегда серьезный и доброжелательный. А она, кругленькая, почти толстая, и бойкая, по кличке Лысиха, общественница, руководит хором патриотической песни. Общественная деятельность сильно повлияла на ее речь, – не может избавиться от официального тона в разговоре.

      – Прекратите панику, товарищи! – приказывает она. – Там, наверху, о нас уже позаботились.

      Посещаю также чету Мироновых. Он приветливо улыбается, собирая морщины на добродушном лице. Она, рыхлая, плохо ходящая домохозяйка, собирает еду, с неизменной бутылкой водки. В углу огромный жирный сиамский кот, поражающий ревом при встрече гостей. Он чем-то напоминает своих хозяев, хотя те не ревут.

      Миронов расспрашивает о моей жизни, и знакомых, обрывая разговор в задумчивости, словно запоминая.

      Ко мне тайно прокрадывается, тихо постучав в дверь, такая же одинокая и жадная до ласк переводчица, здесь в долговременной