Дихтерина. Наталья Юлина

пронзительным взглядам расставленных косо, один далеко от другого, глаз небольших сообщают величье. Ну, не величье, но чувствуешь все-таки «над», несмотря на маленький рост и совсем уж отсутствие тела.

      Открыла прислуга, лет на сорок постарше меня, тоже Анна.

      Анна-царица, в дверях покоев своих показавшись, команду дает на обед.

      Непредвиденный слышен звонок. Я дверь открываю, поскольку уйти далеко не успела.

      Анна-царица мне представляет: «Это Таня, знакомьтесь. Таня школу окончила в этом году, мечтает филологом стать». Меня представляет: «Наталья Хивинская – физик московский».

      Книгу протянет царице Танюша и тут же уйдет, обещая завтра прийти на подольше. Живет она тут по соседству. После с ней будем как будто друзьями, за жизнь говорить, на прогулки ходить. Девочка Таня, если со мною сравнить, совсем городская, очень хочет ученою стать, хоть и трудно, и деньги нужны, и к мальчикам тянет.

      Потом мне призналась, что сильно шокировал вид мой тогда. Думала, физик, Москва: что-то чахлое, смолоду в дух воплотившись, кривое. А тут с красным крестьянским лицом здоровая тетка. Увы.

      Но что у царицы?

      Только из ванны я вышла, Анна-прислуга на толстых ногах, вперевалку уж супницу грузную тащит. В гостиной стол бесконечный и трое по разным углам. Сам академик, царица и я. Белоснежная скатерть, безупречные ярко сияют тарелки, у каждого по две, одна на другой. Вилки, ложки, ножи по-другому блестят, вроде льдистой реки нашей горной. Но то, от чего трудно глаза отвести жителю местности скудной, имя зверское носит – бычье сердце. Малиновый шар с острой гузкой, размером с арбуз в центре стола поместился. Отрежьте слезящийся плотный кусок, чуть надкусите. Повесть о сладости тонкой намека, о твердой, как полдневная тень, остроте, о бережном чувстве друг к другу, твоем с помидором. Просто Пруст, первый том.

      Царица из супницы пищу не ест. Ей по заказу: овсянка, кисель и настойка врачующих трав. В сталинских ссылках здоровье утратив, закалила то, что природа в избытке дала: силу духа, волю к победе, одинокую гордость души.

      Академик, старше царицы, добротой бесконечною мил, но супруга им недовольна, мало трудится, много, для старого, ест.

      Наконец все ушли. Я и царица остались вдвоем. Много позже тех лет незабвенных пойму: меня удержать ей хотелось, молодость, кажется, силой волшебной над душами старцев царит.

      Она говорит о питерских, дальних, былинных отсветах прежних времен.

      В отсветах мало героев: Лозинских семья, сам Маяковский, Ахматова, тоже сама. Теперь понимаю: двадцать с лишним лет лагерей Петербург возвели в нереальность. Память все сохранила в черно-белых смысла узлах, плоти лишенных.

      Долго ей вспоминать не под силу. Из тонкого рта змеиное жало, мелькнув, пропадает. Помолчим. Разойдемся по комнатам.

      Библиотека – гнездо здесь мое и жилище. Затертый паркет. Высокие окна во двор, тенистый, нешумный. Лишь голуби утром, пока до конца не проснешься, воркуя, о Персии дальней, о ближнем Китае, мысли-сны навевают: ведь видела, знаешь с первого раза как здесь появилась, они – иноземцы, южане субтильные в розовых перьях.

      Просыпаться приятно, труднее