Дихтерина. Наталья Юлина

другой. И отдельно от них, но вроде и рядом, ну, как ты среди взрослых, жил юродивый по имени Исидор.

      – Юродивый, это что?

      – Это такой клоун.

      – Клоун? Это кто?

      – А ты в цирке не был?

      – Нет.

      – Клоун вроде понарошку говорит, а вроде по правде. И была там женщина, в поварне работала, по имени Фекла. Дружила она с Исидором, и вот ее разговоры с ним я тебе почитаю. Да, он звал ее Поликсена.

      – Пали сено, пали сено. Наташа, сено палить опасно.

      – Ты не слышишь? Поликсена. Имя такое, от греков досталось. Поликсена подкармливала Исидора, и он приходил в поварню в любое время, когда ему захочется.

      – А поварня, это что?

      – Кухня. Поликсена, как твоя мама, стряпала там. Ну, слушай.

      Что не весел, Исидорушко?

      Не дает мне покоя, Поликсена, друг мой, желудок тощий. Не поел, – тоска, а поел – еще тощее тоска. Мысли напрягаются, каждая норовит кусок пожирнее отхватить, а я над ними, как курица над цыплятами: квохчу, а ни одной схватить не могу. Часа через два власть сатаны кончится, даст Бог, тогда и веселье пойдет.

      – Наташа, мне не интересно.

      – Хорошо. Я буду читать, а ты не слушай. Вот возьми книжку с картинками.

      – Нет, я пошел.

      – Ладно. Но как ко мне придешь, так я тебе почитаю.

      – Я пошел.

* * *

      В эти апрельские дни жизнь проходила в тумане. Снег и туман, невесомость, невидимость, свет. Свет, как молочный коктейль, одинаков с любой стороны. Это солнце, не в силах пробиться, заставляет светиться туман. А если пробилось, ты, на яркое жмурясь, взглянула вокруг – уж всё потемнело, метель. После метели, гляди, бесцветно-прозрачные крокусы чуть видны из мокрого снега, но пары часов не прошло, увидишь их снова лиловых, живых.

      Первые дни не забудешь. Если солнца не будет, туман по-другому туманит.

      То неподвижно приникнет к открытым глазам, и к лицу, и к одежде – так что нет ничего, лишь пахнет цветами, то на миг разорвется, будто ветхая ткань, и в память вплывет черный призрак стены в воде неподвижной. Или банька на камень влепилась, и следом бочка желтая, баньки подружка, на колесах недвижных проедет.

      Я живу в крайнем доме. Если наверх по трассе пойдешь, когда чуть прояснится, увидишь внизу террасу, несколько мелких коробок-домишек на ней, и весь этот крошечный остров, как будто мираж, оптический фокус средь серых реальных камней. Живы ли те, кто живет тут?

      Но я живу в крайнем доме. Здесь высота, и привычное – вдруг незнакомо. Конечно, не город. Может быть, дух деревенский? Отнюдь. Там листья, деревья. Там пахнет навозом, дровами, дымами, и травы за травы, встревая, растравят растущую мощь опьяненья.

      Здесь нет опьяненья, здесь трезвость. Тоже трава, но другая. Жизнь заставляет ее поскупиться на лист и на запах. Запахнешь, частицу себя подарив, а зачем? Пчел и другого народца не будет, а будет мороз по ночам. Силы копить и копить. Не погибнуть, на это и жизни не жалко.

      В разное время разные глупости радовать могут. То облако, то синий цветок. И лишь тишина