Тени исчезают в полдень. Анатолий Степанович Иванов

кто его знает… Такой уж человек. Не расслышал, может…

      – А лиса здоровущая. Шапку, наверное, сошьет.

      – Может, шапку, – согласился Захар. – Садись давай за стол.

      Харитоновна нарезала хлеб. Мишка сосредоточенно думал о чем-то, хмуря, как взрослый, открытый выпуклый лоб.

      – Кормозапарник-то везти, что ли, в третью бригаду?

      – Надо везти, Миша.

      – Ладно, сейчас грузить будем. Когда мне машину-то хорошую дадите? Нынче ведь еще новый грузовик купили. Хватит уж мне на этом примусе. Едешь по деревне – люди смеются.

      – Вот добьешь окончательно эту… Мотор у нее хороший…

      – Мотор, мотор!.. Мне пятитонку бы, а, батя…

      – Будет и пятитонка…

      – Ну да, будет… Мне ведь на ту осень в армию идти… – И вдруг задумался, глядя в светлеющее все больше и больше окно. – Мне бы ружье-то, батя… Нынче лис – пропасть. Едешь, а они сидят на дороге. Отбегут и снова ждут, пока не подъеду. Нисколько не боятся… В армию-то можно бы метким стрелком пойти…

      – Ладно, Миша, покупай себе ружье, – сказал Захар.

      – Двустволку?!

      – Ну что ж, бери двустволку.

      Миша просиял, даже выскочил из-за стола, схватил полушубок.

      – Постой, сперва поешь! – прикрикнула Харитоновна.

      – Я уже… Сейчас отвезем кормозапарник, и по пути в райцентр заскочу.

      «По пути» – это крюк в полсотни километров. Но Захар сказал:

      – Заскочишь. Звонили из райкома – шелуху хлопковую привезли. Нагрузишь, чтоб порожняком не гнать. В самом деле, ешь давай.

      Мишка нехотя сел обратно за стол, немного смущенный, понимая, что вел себя не по-взрослому. Помолчал и сказал:

      – А вчера Наталья Лукина говорит: «Я приду к вам завтра, полы помою». Я говорю: «Не надо», а Ксюха, ее дочка…

      Неизвестно, что сказала Ксюха, потому что Мишка вдруг замолчал и даже почему-то чуть смешался. Захар будто и не приметил этого, спросил:

      – И что же Ксюха?

      – Да так. Ничего.

      Захар смотрел на Мишку и чувствовал, как плавится у него в груди что-то теплое, как поднимается ласковое и нежное к этому начинающему взрослеть человеку. Было радостно, уютно как-то рядом с ним и одновременно не хотелось, чтобы он взрослел.

      Вспомнился Захару далекий летний пасмурный день, когда в колхоз привезли несколько семей эвакуированных оттуда, где горела земля. Возле узлов и котомок сидела немолодая русоволосая женщина со строго поджатыми губами и кормила грудью ребенка. Вокруг нее на траве пищало и хныкало еще с полдюжины ребятишек, среди которых было два ползунка.

      – Это что же… все твои? – спросил Захар, останавливаясь возле женщины.

      – Мои, стало быть, – ответила она.

      После Захар узнал, что половиной ребятишек, в том числе и двумя грудными, Мария Дмитриевна – так звали женщину – «обзавелась» в пути, во время следования эшелона с беженцами в тыл. Эшелон несчетно бомбили, иные вагоны разнесло в щепки. И родители этих ребятишек были похоронены где-то за Волгой, вдоль