Тени исчезают в полдень. Анатолий Степанович Иванов

мокрой хлестнул, но ничего не ответил. Вместо него на Ирину окрысился Илюшка Юргин:

      – А что, панфары ему бить, что ли, за издев над людями?

      – Фанфары, – насмешливо поправил Митька и добавил: – Музыка такая. Исполняется в торжественных случаях.

      – И ты, Митька… – вздрагивая губами, повернулась к нему Ирина.

      – Замолчи-ка ты, щенок, в самом деле, – негромко сказал Митьке отец и почему-то глянул на Устина Морозова. Тот, не поворачиваясь, сдержанно усмехнулся.

      Ирина быстро-быстро задышала, сжала обеими руками вилы, будто хотела проколоть Юргина. «Купи-продай» приподнял мокрую верхнюю губу, утыканную кое-где толстыми и жесткими, как прошлогодняя пшеничная стерня, волосами, выдавил сквозь зубы длинную струйку слюны и, бесстыдно смакуя каждое слово, проговорил:

      – Сучат ногами тут всякие… Ровно их за голую титьку щупают. – И демонстративно отвернулся.

      В лицо Ирины будто ударился ком ослизлого, вонючего гнилья и растекся, не давая дышать. Вспыхнув от стыда и злости, она хотела что-то крикнуть, уже шагнула было к Юргину. Но Лукина положила руку ей на плечо, удержала:

      – Не тронь ты их. Ну их, право… Подальше от грязи – чище будешь.

      – Так ведь Устин кривится, как от зубной боли, едва председательская машина покажется. Бригадир ведь. А люди не слепые, видят. А этот… этот.

      – Измотались люди, вот и плещет злость. Устин – он тоже человек, – сказала Наталья.

      – И ты, Митька! – еще раз повернулась к нему со слезами на глазах Ирина.

      Митька, колючий и зубастый, на этот раз виновато отошел прочь, как побитый.

      В этот день, как, впрочем, и в другие, председатель, приехав, ничего не спросил, потому что все было ясно и так. Давно не бритое лицо его осунулось, подковки усов свесились, казалось, еще ниже. Спросил Морозов:

      – Прогноз там… не изменился? Нет просвета?

      – Переменная облачность, незначительные осадки, – ответил за Большакова агроном Корнеев, подъехавший на ходке почти одновременно с председателем.

      – Незначительные! – поводил черными бровями Устин. – Останемся без сена, однако, Захар. Как в других бригадах там?

      – Одна картина, – махнул рукой Большаков.

      В безмолвии выкурили по папиросе.

      Агроном Корнеев, чуть грузный, приземистый, напоминал увесистый пшеничный сноп. Вероятно, потому, что буйные рыжие волосы его рассыпались во все стороны, свешивались, как колосья, на круглый лоб, на виски. Сейчас из-под фуражки не выглядывало ни одной пряди, лоб его казался огромным, как булыжник.

      Время от времени на этом лбу возникали неглубокие морщинки, потом исчезали.

      – А может, Захарыч, еще посилосовать травки? – сказал Морозов. – Ведь так и так…

      Большаков помял обеими ладонями лицо. На лбу главного агронома опять образовались морщинки и расправились.

      – Так что же делать, Борис Дементьевич?.. – вздохнул Морозов. – А кукурузку, бог даст, осенью в стога смечем… на сухой корм.

      – Кукуруза-то, Захар, в иных местах гнить начинает. Вот что, – промолвил тихонько Корнеев. – В Ручьевке вон…

      – Знаю,