Тени исчезают в полдень. Анатолий Степанович Иванов

К обеду должны из Ручьевки два больных комбайновых мотора подвезти и тракторный коленвал. Как у тебя, загрузно?

      – Когда у нас незагрузно-то было? Да ведь чего поделаешь… А что с ними?

      – Не знаю. Круглов говорит – что-то серьезное.

      – Ладно, поглядим. – Колесников подвинул к себе толстую тетрадку, что-то долго выводил в ней, напряженно сосредоточась. – Так вот, значит, проблема-то какая, – продолжал он, отодвинув тетрадку. – Как, спрашиваю, думаешь, Петр Иваныч?

      – Тебе сколько лет, Филимон Денисыч? – спросил вместо ответа Смирнов.

      – С десятого года я. Аккурат осенью круглую половину простукнет.

      – Сколько из них воевал?

      – Да сколько… Всю Отечественную, как и ты, чуть ли не день в день отшагал.

      – И как думаешь, не хватит с тебя?

      Филимон вздохнул глубоко, протянул руку за кисетом к Устину Морозову, который крутил самокрутку, просыпая на могучие колени, обтянутые засаленными штанами, табачные крошки.

      – По-человечески сказать – вроде бы хватит. И ежели еще по совести – какой с меня солдат! Мне вечно говорили, что я в строю как корова в конском ряду. Мне этими руками, – и Филимон покрутил в воздухе широкой, как лопата, ладонью, – мне этими руками привычнее вилы держать или там лопату, гаечный ключ… Да ведь не согласятся они на разоружение, на добровольное ликвидирование этих баз.

      – Как же, не затем строили, – усмехнулся в бороду Устин, принимая обратно свой кисет, тоже засаленный, как штаны.

      – А война что же – кому она нужна, – промолвил Колесников, зажигая папиросу.

      Большаков присел рядом со Смирновым и сказал:

      – Может, и есть такие, кому нужна.

      В кабинете установилась тишина. Только Устин уронил, качнув головой:

      – Это кому же?

      Редактор газеты смотрел на председателя не мигая, чуть прищурив глаза. Филимон Колесников полез было зачем-то в стол, но передумал и осторожно задвинул ящик.

      – Я так мир понимаю, – продолжал Большаков. – Мироедов мы придавили намертво. А те из них, которые сумели уволочь переломанные ноги, забились в самые темные и узкие щели и уж не осмелились оттуда выползти. Большинство из них подохло там без воздуха, от тесноты да собственной обиды. А может, кто и по сей день жив. Живет, как сверчок, да исходит гнилым скрипом в иссохший кулачок. Все ждет – не наступит ли его время, все надеется…

      Под Устином Морозовым затрещал стул, он приподнялся и раздавил в металлической пепельнице, стоявшей на столе перед Колесниковым, окурок. Но тут же снова вытащил кисет и проговорил:

      – Не осталось уж таких. На что таким надеяться?

      – А вот на американскую бомбу хотя бы, – сказал Захар.

      Редактор газеты проговорил:

      – Такие, пожалуй, еще сохранились кое-где. Во всяком случае, в войну их было порядочно. По деревням то староста, то полицай объявлялся из таких. Многих мы переловили. А вот одного…

      Голос у Смирнова вдруг перехватило, он встал, подошел к единственному в комнатушке окну и с минуту постоял,