Евстигней. Борис Евсеев

убитых тысячами.

      Но грянули, благодаря Бога, перемены и в войсках. С ними пришли победы.

      Так, в году 1770-м взвилась и мощно пророкотала над Европой, подобно штормовой, жесточайшей, а вместе с тем и светоносной туче, победа русского флота при Чесме.

      Праздновали пылко, огненно. Пили крепко. А протрезвев – сообразили: надобно продолжать, надо плыть под теми ж чесменскими парусами дальше, в года грядущие!

      Однако и Чесма не всё! Завершение года 1770-го было ознаменовано сразу несколькими важнейшими викториями.

      Сперва Румянцев крепко побил неприятеля при Ларге и Кагуле. Затем случилось и вовсе ошеломительное: русские осадили Аккерман, взяли Бухарест. Турки были посрамлены. Они бежали, сверкая пятками, роняя в толстую пыль кривые, крепко выкованные ятаганы.

      Турецкие командиры никак не могли взять в толк: откуда у русских сила? Откуда – точное предвидение и удача? Граф Разумовский (ловкий переговорщик, продувной дипломат), подкупая турецких пашей и визирей, знал, конечно, многое. Но ведь подкупали и турки! А вот знать наперед у них не получалось.

      Главным, однако, было другое.

      Русские солдаты бились до конца. Турецкие же часто слабели духом, уповая на кого-то помимо себя: то на сильные подкрепления, то на прозорливость султана, то на Всевышнего (который, как известно, в войнах никогда ничью сторону не берет)…

      В 1771-м русские войска заняли Крым. Это сразило турок наповал. Их передовые линии смялись и расстроились на всех фронтах. Тесня штабы, опрокидывая свои же обозы, турки стали отходить повсюду: даже там, где русских можно было считать горстями.

      Оттоманская Порта трещала и раскалывалась на глазах, кусок за куском, отдавая врагу свое когда-то великолепное, а теперь дряхлеющее и потому ненужное тело: так аккерманская степь, иссушающая при конце лета колодцы и разум, цепляется пластами глины и едкой пылью за возы чумаков, вызывая у них беглую усмешку и скупое презренье…

      Но не одною войной были означены те начальные екатерининские годы!

      Вдруг (и для многих нежданно) грянуло строгое воспрещение: крепостных за долги помещиков с публичных торгов более не продавать!

      Смутило сие уже не турок, смутило русских. Но… Просвещение, господа, и еще раз просвещение. Бесконечное человеколюбие, и ни слова больше!

      Тут – и едва ль не в пику человеколюбию и просвещению – вспыхнул на Москве чумной бунт 1771 года.

      Чуму завезли из Турции. Сперва она занялась в новых южнорусских поселениях, перекинувшись все из того же Бухареста, а уж оттуда добралась – прячась в захламленных турецким добром обозах – до сонной Москвы.

      Была ли чума наказанием Божьим или только следствием беспрерывных военных действий, сразу разобрать не удалось. Поэтому в наступившем 1772 году короткий, однако ужаснувший своею беспощадностью чумной бунт беспечно позабылся.

      Вместо выяснения механизмов бунта и путей проникновения чумного поветрия занялись другим: была подписана Петербургская