Евстигней. Борис Евсеев

с них живьем шкуры поснимает и в бочки с солью без шкур опускать начнет!

      Так Зорич попал в плен. Почет ему султан и впрямь оказал генеральский. Сманивал веру переменить. В вере, однако, Зорич остался тверд. Да и недолго в плену ему суждено было томиться.

      Приспело время обмениваться пленными. Султан капитан-пашу Зорича первым на промен и выставил. Донесли о том государыне императрице. Та, ясное дело, впала в недоумение:

      – Кто сей Зорич есть? Что он за «капитан-паша»? Нет у меня в Империи полного генерала с таким прозваньем!

      Однако ж обменяли. Через непродолжительное время призывает матушка-государыня Зорича к себе. Тут все и объяснилось.

      – Как же ты смел чин генеральский себе присвоить, когда ты только маиор?

      – Токмо из боязни потерять жизнь, всецело вашему императорскому величеству принадлежащую! За сие – готов нести надлежащую кару.

      – Да уж прощу тебя. Генералом в плену ты оказал себя достойным. Поглядим, каким генералом в настоящем деле окажешься. Чин и звание – тебе оставляю. И вообще… Заглядывай как-нибудь к нам на огонек!

      Сия история сильно грела душу: из маиоров – да в полные генералы! Вот бы и ему, Евсигнеюшке, так: из воспитанников – да сразу… Вот только куды, куды?

      Ну а пока суд да дело – давал он каждой истории наименование. Еще и определял, комическая та история или же трагическая. Зачем? Сам того не знал. А только чуял: пригодятся истории ему в будущем! Как пригождались и теперь: так сладко было напевать и расставлять по местам: Зорич-марш, Зорич-песню, Зорич-аккорд…

      Кроме историй городских и всеобщих – были еще истории, с приятелями его приключившиеся.

      Друг сердешный Стягин на пятом году обучения нежданно-негаданно исчез. Искали, да не нашли. Видно, подался на украины.

      Викторин Темнов подпрыгивать на месте перестал и улизнул-таки, проныра, к езуитам: из столицы вон! Сие – против правил – было ему отчего-то разрешено.

      Был обретен новый приятель, Петруша Скоков. Тот был тремя годами старше, уже многому научился, многое умел. Петрушу Евсигнеюшка сперва побаивался, хотя к нему, сквозь боязнь, и тянулся.

      Да только здесь истории, относящиеся до него самого, кончались.

      Из профессоров и наставников никто к Евсигнеюшке особо не благоволил. Ни Сечкарев, ни явившийся на короткое время Хандошкин его отчего-то не примечали. Ну а Президента Академии Ивана Ивановича Бецкого воспитанник без колотящей дрожи так даже и видеть не мог.

      Так что историям было взяться неоткуда. Оставались разговоры с самим собой, краткие, но сильные видения, бесконечные упражнения на скрыпке, на клавикордах. Замкнутая – как в сундуке – жизнь действовала на воспитанника дурно.

      Не умея, как некоторые иные воспитанники, тайно проказить и тихо подличать, подхалюзничать и за то быть хвалимым и отличаемым, – начинал он склоняться к безысходности. Что не поощрялось.

      А непоощряемые мысли и чувства надобно было прятать поглубже.

      Глава шестая

      Имена