Угнетение. Константин Хайт

ребенок: я снова переживал момент откровения,

      и становился другим.

      А сейчас мне страшно.

      По техническим мелочам: кто будет моим соседом,

      как я поведу себя среди незнакомых людей,

      что делать в Санкт-Петербурге – я уже тону

      в этой суете,

      как рыба в воздухе…

      И солнце, которое зашло – и чай, который мне заварили а я не выпил —

      все это прошло мимо меня, уже стоящего на рельсах,

      уже катящего свой состав по направлению к городу. Я думаю,

      что будет,

      если на подъезде к Питеру

      я увижу ядерный гриб:

      вырастающий из маленькой шоколадной коробочки словно коралловый риф в ускоренной съемке,

      что будет,

      если наш поезд продолжит двигаться

      по направлению к моим сгоревшим родителям и друзьям, а я

      буду в этом поезде, и его снесет

      и все, что у меня будет – это флэшка со стихами, которую не на чем воспроизвесть.

      Я был бы рад, если бы в момент, когда Питер разнесет на радиоактивный пепел,

      я был здесь, и слушал истории деда о том, что пепел от сигарет

      раньше сыпали в раны и они хорошо заживали.

      Я уходил в лес, сжигал бревна и думал,

      неужели любой огонь – разведенный то тут, то там,

      от газа или от зажигалки, от бензина или от освежителя воздуха —

      это часть единого Огня? А луна?

      Она та же там, в Питере,

      что и здесь, прощающая меня за то что я ее забываю?

      Не знаю.

Июль-Август 2017

      Отъезд

      Отъезд.

      Уже?!

      В последнюю ночь я заметил, что пишу как тупые юные женщины,

      и большую медведицу прямо над домом соседей напротив,

      белым, который переделывают в новый фасад, утепляя

      и где всегда горят зажалюзенные окна на первом этаже,

      часов до двух-трех. Скоро сяду в вагон,

      поздороваюсь (или нет) со своими соседями.

      А вдруг они меня убьют?

      Я не пишу: вдруг их убью я —

      я знаю, что нет, ибо сил мне не хватает даже на то,

      чтобы молча справиться с отъездом или чтобы должно его описать.

      Переходит из одной строчки в другую

      стержня, струи невидимая связь —

      я пишу верлибр без разделения на строфы,

      я пишу абзацы, разделяя ими любовь.

      Я вижу любовь как колбасу между двух слоев бутерброда:

      вот я – вот Чайковский – а вот между нами колбаса.

      И время – вегетарианец, который ест только булку.

      Ах – было бы слишком романтично!

      Если бы было так. На деле же

      я слабый испуганный мальчик,

      боящийся ехать один.

      Боящийся встречаться с людьми, которым когда-то наговорил гадости,

      боящийся идти в школу и снова отвечать у доски,

      боящийся что снова будет бояться писать, снова будет целыми днями тушеваться

      в приступах неведомой хандры.

      Пойду погуляю.

      Уже погулял.

      Давно.

      Сижу,