Ночевала тучка золотая. Анатолий Приставкин

как пулемет все равно. Но и ее задело.

      – Всякое? – спросила она, даже лузга повисла на нижней губе. – Это тебе всякое? – сунула под нос Кольке батон.

      Колька вроде уж уходить хотел, но задержался, взял батон в руку, и от пружинистой корочки, от дурманящего запаха вдруг подступила к горлу тошнота.

      – Из отрубей, что ли? – спросил он и поморщился. Не любит, сразу видно, когда суют ему всякую всячину из отрубей.

      – Сам из отрубей! – вспыхнула деваха. – Батон пшанишный! Глядеть надо лучше!

      А Колька и правда глаза закрыл, вот-вот его вывернет наизнанку. Как начнет он блевать вот тут, на глазах у этой сдобной девки, так кранты всем их планам. Вот ведь загвоздка! Все продумали, каждое движение загодя предусмотрели, а тошноту от голода, спазмы в кишках забыли, не учли.

      Мотнул Колька головой, вдохнул побольше воздуха и еще вдохнул. А напоказ – ручкой ко рту, будто зевок сделал. Натурально даже вышло, позевывает малый, скучно ему тут стоять, смотреть на какой-то чахлый батон, который якобы не из отрубей.

      – Ну и почем? – спросил, небрежно отодвигая тот батон в сторону девахи. Но не настолько далеко отодвигал, чтобы не забрать снова.

      – Сто пятьдесят.

      – А меньше?

      – Чево меньше? Ты посмотри! Чистая пшаница!

      – Сто, – буркает Колька, махнув рукой. Видел, мол, я твою пшеницу. Грош ей цена в базарный день.

      – Сто сорок, – говорит деваха. И опять строчит свои семечки.

      – Сто двадцать, – бросает Колька и собирается уходить. Уже шаг в сторону сделал, на деваху, на ее батон он не глядит. Неинтересно.

      – Сто тридцать, – кричит вдогонку деваха. Веер семечек изо рта.

      – Ладно, – нисходит Колька, возвращаясь и хлопая по карману так, чтобы снова стали видны его деньги. – В ущерб себе, учти!

      Взял батон, стал засовывать в тот же карман с деньгами. А чтобы не дать пухлой купчихе опомниться, сразу на хлеб пальцем:

      – А это – почем?

      – Кусок – тридцатка! И мед – тридцатка! – деваха заработала губами, лузга полетела во все стороны.

      – Беру! Хоть обдираешь ты меня как липку! – лихо произносит Колька, вдруг развеселившись, и сразу два ломтя сует в тот же карман, где уже лежит батон. И, не дав девахе прийти в себя, тут же еще два куска меда сует за пазуху.

      – Эх, где наша не пропадала… Все беру! Все!

      Деваха будто смекнула что-то, семечки отставила, глаза-пуговицы уставила на Кольку:

      – Плати! Ты че, лапаешь да лапаешь! Плати, говорю!

      А мужичишка при ней, дремавший до сих пор, вздрогнул от крика жены, озирается. На его глазах продукт национализируют, а ему бы только ворон считать.

      Вот он – второй критический момент! Когда все взято и надо красиво смыться. Как сказали бы в сводке Информбюро: окружение вражеской группировки под Сталинградом завершено. Пора наносить последний удар.

      Для этого и стоит Сашка в засаде. Как отряд Дмитрия Боброка на Куликовом поле против Мамая. В школе проходили. Мамай, ясное дело, – толстозадая пшеничная деваха…

      Монголы-татары