Смерть Вазир-Мухтара. Юрий Тынянов

она «продолжала эпоху прошлую, полнила своими мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в далекое будущее»[6].

      Завершая «Смерть Вазир-Мухтара» встречей Пушкина с гробом «Грибоеда» и замечательными размышлениями великого поэта, автор тем самым «ломает замкнутость романа», подлинно исторического произведения о трагической борьбе лучших людей России с самодержавием и крепостничеством[7]. Соответственно поэтике всего романа в этом эпизоде голос автора тоже сближается (на сей раз до предела) с голосом персонажа. Пушкинские раздумья органически входят в книгу, утверждая ее художественную идею, завершая ее и своим содержанием, и своей тональностью.

      Вслед за отзывом историка имеет смысл напомнить и высказывание художника, прозвучавшее вскоре после появления романа. М. Горький, зная Tынянова как талантливого литературоведа, был сильно обрадован «Кюхлей». Второй его роман удивил Горького знанием эпохи, изображенной «искусным художником слова», а об образе главного героя он сказал: «Грибоедов замечателен, хотя я и не ожидал встретить его таким. Но вы показали его так убедительно, что, должно быть, он таковым и был. А если не был – теперь будет»[8].

Б. О. Костелянец

      Смерть Вазир-Мухтара

      Взгляни на лик холодный сей[9],

      Взгляни: в нем жизни нет;

      Но как на нем былых страстей

      Еще заметен след!

      Так ярый ток, оледенев,

      Над бездною висит,

      Утратив прежний грозный рев,

      Храня движенья вид.

Евгений Баратынский

      На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой. Время вдруг переломилось: раздался хруст костей у Михайловского манежа – восставшие бежали по телам товарищей – это пытали время, был «большой застенок» (так говорили в эпоху Петра).

      Лица удивительной немоты появились сразу, тут же на площади, лица, тянущиеся лосинами щек, готовые лопнуть жилами. Жилы были жандармскими кантами северной небесной голубизны, и остзейская немота Бенкендорфа[10] стала небом Петербурга.

      Тогда начали мерить числом и мерой, судить порхающих отцов; отцы были осуждены на казнь и бесславную жизнь.

      Случайный путешественник-француз, пораженный устройством русского механизма, писал о нем: «Империя каталогов» – и добавлял: «Блестящих».

      Отцы пригнулись, дети зашевелились, отцы стали бояться детей, уважать их, стали заискивать. У них были по ночам угрызения, тяжелые всхлипы. Они называли это «совестью» и «воспоминанием».

      И были пустоты.

      За пустотами мало кто разглядел, что кровь отлила от порхающих, как шпага ломких отцов, что кровь века переместилась.

      Дети были моложе отцов всего на два-три года. Руками рабов

6

Герцен А. И. Собр. соч.: в 30 т. Т. 7. М., 1956. С. 214—215.

7

См.: Окунь С. Б. Историзм Ю. Н. Тынянова («Смерть Вазир-Мухтара») // Вопросы истории. 1966, № 8. С. 44—46.

8

Горький и советские писатели: неизданная переписка. М., 1963. С. 458.

9

Взгляни на лик холодный сей… – Эпиграф к роману – стихотворение русского поэта Е. А. Баратынского (1800–1844) «Надпись».

10

…остзейская немота Бенкендо́рфа… – Бенкендорф Александр Христофорович (1783–1844) был родом из прибалтийских (остзейских) немцев. С 1826 г. шеф жандармов и начальник III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии (Тайной полиции), которое с 1826 по 1880 г. занималось сыском и следствием по политическим делам.