Рассветы над Вавилоном. Виктор Семенов

файлу. Седьмым потеряшкой оказался армянский музыкант Гагик Мовсисян, который вместе со своим джаз-бэндом перемещался с одних гастролей на другие. В июле две тысячи сто тринадцатого Гагик последним из всего коллектива зашел в вертушку в Марселе и так и не присоединился к ребятам в Лиссабоне. Мовсисян успел отпраздновать сорок три дня рождения и был таким же лысым, как и Филип Мойзес, но не в пример тому весел, по крайней мере, на фотографии.

      Давид допил стакан и поставил его на пол рядом с креслом. Глаза его закрывались от желания отправиться в царство Морфея, но он силой заставил себя прочитать восьмой файл. Тот содержал информацию о заместителе мэра небольшого шведского городка. Звали его Ульм Свенсон, и он осенью две тысячи сто пятнадцатого хотел попасть в Осло, переместившись туда из Копенгагена. Ульму тогда было чуть за тридцать, а выглядел он еще моложе. С фотографии на Давида смотрел белокурый голубоглазый юноша с небольшой бороденкой и улыбкой, светлой, как и весь его облик.

      Буров дочитал информацию о шведе и, закрыв книжку, положил ее на пол рядом с опустевшим стаканом. Он не хотел больше сдерживать огромное желание хоть немного поспать, да и смысла теперь не было, поэтому Буров вытянул ноги, откинулся в кресле и уже через несколько секунд оказался во власти сновидений.

      Сначала появилась Лиза, которая всегда приходила к нему, когда он засыпал, выпив хоть немного. Она была одета в черный брючный костюм и белую рубашку, видимо, только с работы. Но ее волосы, длинные, огненно-рыжие, уже струились по плечам, говоря о том, что рабочий день закончен и теперь начинается совсем другая история. Она сидела на кухне их первой петербургской квартиры в четырехсотметровом небоскребе-кондоминиуме, маленькой, но очень уютной. Сидела и молча смотрела, как он варил кофе. Потом прервала тишину, спросив:

      – Буров, как думаешь, меня отправят в Нарим?

      Давид молча доварил кофе и, разлив его по чашкам, поставил одну из них перед женой. Она все еще продолжала напряженно разглядывать его, ожидая ответа, но Буров так и не дал его. Вместо этого он подвинул свой стул почти вплотную к ее и, оказавшись совсем рядом, поцеловал Лизу. Как всегда и бывало, вспыхнул от вкуса ее губ и огня пахнувших жасмином волос, окутывавших теперь и его голову. Она ответила на поцелуй, и Давид, подхватив жену на руки, отнес ее в единственную в этой квартире комнату. На этом месте, как, собственно, и обычно, пожар ярких волос Лизы сменился на огненный рассвет в каком-то незнакомом Бурову месте. Он сидел на камне, огромном, монументальном исполине, и ноги его, обтянутые снизу чем-то похожим на кожаные сапоги американских индейцев, не закрывали собой и треть своеобразного стула. Буров понимал, что солнце вставало, а не садилось, хотя ярко-красный, кровавый цвет небес так однозначно не указывал на это. Камень располагался на холме, и перед Давидом открывался чудесный вид на залитую алым светом прерию. Холмы сменялись ровными участками, песчаные перекаты – зарослями ковыля, а за ними загадочно поблескивал, отражая едва пробивавшиеся