Русский эндшпиль. Владимир Тучков

ты считаешь, – продолжил он, словно я был его закадычным другом… Или нет, словно учеником. Стремящимся жадно впитывать. – Ты считаешь, что во мне заключено мировое зло. Но я – противовес, баланс. Сила трения. Ты же понимаешь, что без трения ничего не было бы возможно?

      – Ты совратил Адама и Еву. И отсюда все пошло. И все с тех пор движется в жопу!

      Он посмотрел на меня как бы с недоумением. И как бы смущенно хихикнул:

      – Значит, полагаешь, что это я был?.. Ну, ладно, предположим, я. Так неужели ты не понимаешь, что их до этого не было?

      – То есть как это не было?! – возмутился я. – Они были сотворены. И… И… И невинны.

      – Не было их, – как бы оправдывающимся тоном. – Это были всего лишь бесплотные идеи, эйдосы. И обитали они не в раю, а в области идеального. Ну, ты Платона, наверно, читал? Канта?

      – О да, – не сдавался я, – это твой конек, твоя прерогатива, твое дьявольское изобретение. Вся эта хренова философия!

      – И это, как ты считаешь, съеденное яблоко, – продолжил он, не обращая внимания на мои возражения, – всего лишь инициализировало идеи мужчины и женщины, материализовало их. И, если строго говорить, вложило в их довольно туповатые головы этические правила. Однако они тогда мало что поняли. Пришлось в дальнейшем растолковывать Моисею, а потом и Христу… Так что, дорогой мой, без инициализации тут ничего бы не было. И тебя в том числе.

      Это было невыносимо. Вся эта ложь, похожая на правду… Все это логическое шулерство…

      – Ты можешь говорить все, что хочешь, – попытался его остановить, – я тебя не боюсь. Ты мне не страшен.

      – Ты себя должен бояться, – рассмеялся он совершенно омерзительно. – Своего алкоголизма, а не меня. Ведь я же не заставляю тебя так пить? Ведь правда же? – Нет, это все ты! Я вижу, куда ты все ведешь, в какую жопу! И это терпеть невозможно. Невозможно! Я зажал уши ладонями. Но он повысил голос. И обрывки мерзости все же вползали в мое сознание. И тут я нашелся: – Все, хватит! Уходи! Ко мне должна прийти женщина. Он поверил. Сделал вид, что поверил. Извинился. Гадливо и гнусно. Якобы извинился. И исчез. Внезапно в дверь позвонили.

      26. Лa1 – e1…

      Он опасливо, на цыпочках, подошел к двери. Как это делает любой сильно пьющий и не все помнящий человек.

      Это мог быть кто угодно! Дворники! Бандиты! Жэковские крысы! Менты!

      Да, это могли быть менты. Потому что он не был уверен ни в чем. Мог в беспамятстве убить кого-нибудь. Мог, не помня себя, подписать дарственную на квартиру. Украсть… Нет, украсть все же не мог. Для этого требовалась трезвая координация организма и мыслей. А убить – вполне…

      В глазке искривленная широкоформатной линзой до состояния кривоногой каракатицы, чему сильно возрадовались бы Лобачевский с Минковским, была какая-то баба. Совершенно незнакомая.

      Поэтому он так же, на цыпочках, начал пятиться назад. Свалил локтем портфель, стоявший на доисторической стиральной машине, которая использовалась как тумбочка. Произвел шум.

      Баба опять позвонила.

      И крикнула: – Открывай-открывай! Позабыл, что ли?

      Да,