Дело, которому ты служишь. Юрий Герман

штатив нужен. Громоздко, пожалуй.

      – Штатив я купил, – с готовностью, быстрее, чем следовало, сказал Степанов, – без штатива, ты совершенно прав, без штатива не поснимаешь. Но для начала такой аппарат, Женя, очень хорош. У нас еще в училище паренек был один, кстати, его тоже Евгением звали, художественные засъемки делал: пчелу, знаешь, очень натурально на гречихе снял, мохнатенькая такая, фотографию даже в газете напечатали, по конкурсу, а аппарат куда хуже твоего.

      – Так ведь я и не говорю, что он плох. Аппаратик ничего, громоздок только, сейчас такие аппараты никто из наших ребят не носит.

      – А кто это – ваши ребята?

      – Ну как же, ты же знаешь: Кириллов, Бориска, Семякин, мы с ними часто собираемся, проводим время…

      Родион Мефодиевич кивал головой на каждую фамилию, хотя никого решительно не знал.

      – А Устименку ты что же не называешь? – спросил Родион Мефодиевич и вытянул вперед шею. – Где же Володька? Разве он недостаточно хорош для вас?

      Евгений слегка побледнел. В глазах появилось знакомое Степанову выражение покорной злобы.

      – Знаешь, папа, – далеко стоя от Родиона Мефодиевича, сказал он. – Знаешь, честное слово, я никогда не понимаю, чего ты от меня хочешь! Твой Володька одержимый, маньяк, а мы простые ребята. Я не уверен, может быть, из него действительно образуется великий человек, не спорю, но, если хочешь, мы молоды, и нам нравится брать от жизни все веселое и хорошее…

      – Так, ясно! – кивнул Степанов.

      – В конце концов, Советская власть есть Советская власть, – несколько приободрившись и более мирно, даже доверительно продолжал Евгений. – И не для того ты и мама столько переживали и все вы сражались, чтобы ваши дети не видели ничего веселого или вообще счастливого…

      – Ясно! – перебил Степанов.

      Ему был душно, он открыл окно и попил теплой воды из графина. «Не ссориться, не ссориться! – твердил он себе. – Разобраться! Это она, Алевтина, внушила эти штуки Евгению. Это ее рук дело, это она губит парня». И чтобы перевести разговор, он спросил, как мама живет на даче.

      – Скука там, мухи дохнут, – ответил Евгений, поставив ногу на стул и завязывая шнурок бантиком. – Там ведь по соседству портниха ее, Люси Михайловна…

      – Француженка, что ли?

      – Зачем француженка? Русская. Они с мамой дружат, но очень тоже ссорятся. Давеча Люси органди ей испортила…

      – Чего испортила?

      – Да материя такая, пестрая, твердая – органди.

      – Понятно! – произнес Степанов, хотя ничего не было ему понятно. – Теперь еще один вопрос: что это у вас за картина новая?

      И Степанов поглядел на поблескивающее под лучами утреннего солнца стекло. Под стеклом было изображено рыжее, песчаное, тоскливое поле и несколько растений, покрытых колючими бородавками.

      – Кактусы, – равнодушно сказал Евгений. – Новое мамино увлечение. Они с Люси их разводят.

      – Кактусы?

      – Ага.

      – Варенье из них варят, что ли?

      – Никакое не варенье, –