Дело, которому ты служишь. Юрий Герман

какой-то не такой! – пожаловалась Варя. – Не понимаю я его.

      – Разберемся…

      Афанасий Петрович принес гитару с бантом: перебирая струны, запел:

      Ах ты, ноченька, ночка темная!

      Ночь ты темная, ночь осенняя!

      Что ж ты, ноченька, так нахмурилась?

      Ни одной в тебе нету звездочки…

      Аглая сильным, низким голосом подхватила:

      Ни одной в тебе нету звездочки…

      Всем было почему-то грустно, только дед Мефодий немножко хорохорился. Но погодя и он притих.

      – Что такое? – спросила Аглая. – Никто будто и не приходил, а полпесни пропало.

      Степанов часто хмурился, Афанасий Петрович положил гитару на диван, загляделся на сына. Женя в это время шепотком объяснял Володе, что ему срочно надо «смыться», – дело в том, что одна компания собралась за Унчу жарить настоящие шашлыки на вертелах, будут и Ираида, и Мишка Шервуд, может быть, даже сам декан «пожалует», ясно?

      – Ясно! – неприязненно ответил Володя.

      В сумерках говорили о Варином будущем. Володя советовал поступать в медицинский институт. Афанасий Петрович говорил о технологическом, тетка Аглая молчала и улыбалась. Упрямо сдвинув брови, Варвара сказала с железом в голосе:

      – Я буду работать в искусстве!

      – Это как же? – удивился немного захмелевший дед.

      – Ну… в театре, например, – еще громче и даже зло произнесла Варя.

      – Тоже… работа! – зевнул дед.

      – А талант у тебя есть? – осторожно спросил Родион Мефодиевич. – Я, понимаешь, Варюха, ничего этим обидного не хочу тебе сказать, но слух у тебя, например, не слишком чтобы… И сама ты… вроде репки… крепенькая, таких артисток я что-то не видел.

      – Вырасту! – угрюмо пообещала Варвара. – И мучного мне нужно есть поменьше. Что же касается голосовых данных, то я же в оперу не собираюсь – это во-первых, а во-вторых – голос развивается.

      Володя смотрел на Варю с жалостью. Она показала ему язык и отвернулась.

      Вечером, попозже, Афанасий Петрович читал какую-то тоненькую пеструю книжку. Удобно уложив ноги на диванный валик, он не торопясь покуривал и удивлялся:

      – Скажи пожалуйста! Оказывается, птица орел – единственное в мире пернатое – может смотреть прямо на солнце. А? Отсюда и выражение – глаза орла. Слышал, Владимир?

      – Нет, не слышал.

      – Красивые они, дьяволы! – продолжал отец. – Я еще когда на «сопвиче» летал, любовался: идет прямо в лоб машине, хоть отворачивай. Смелые птицы…

      Аглая мечтательно улыбалась, слушая брата, темные зрачки ее мерцали. На столе тонко пел самовар, и казалось, что всегда они так вот были, все втроем, вместе, и всегда непременно будут вместе…

      Но на рассвете отец улетел. Провожать себя он запретил.

      – Дальние проводы – лишние слезы, – сказал он весело, допил чай, ткнул сына в плечо, как при встрече, обнял сестру и вышел.

      Володя перевесился в окно.

      Отец стоял на крыльце, поглядывая в сереющее небо. «Глаза орла», – почему-то вспомнил Володя. Фонарь освещал простоволосую