Тайна гадкого утёнка. Константин Костенко

ыло воскресенье, 12 октября **18 года. Дневное солнце не предвещало ничего особенного, но с наступлением вечера вдруг резко потемнело. Ветер пригнал с северо-запада тучи, и луну, которая до этих пор освещала путь, словно вымазали сажей. Ни одного, даже самого тонкого и тусклого лучика. Вдобавок ко всему хлынул дождь. Холодный, с ядрёными, увесистыми каплями. Будто сквозь крупное решето из ведра выплеснули воду.

      – Прекрасная погодка, нечего сказать, ― завершая свои слова надсадным кашлем, проворчала едва различимая в темноте фигура. Это было странное существо, похожее на тряпичный ком. Точно перекатываясь, оно шло по просёлочной дороге через бескрайнее поле, кутая голову в одну из своих тряпок. Тряпка эта, судя по всему, была шалью. Данное обстоятельство, а также тот факт, что голос фигуры, хотя и звучавший несколько сипло, всё же явно принадлежал женской половине зверино-птичьего царства, наводили на мысль о том, что тряпичный ком ― это путница. Мелькнувшая у горизонта молния, после которой прокатился гром, позволила на короткий миг разглядеть путницу более отчетливо. Вымокший до нитки старый салоп; покрытый обшарпанной рыбьей кожей медицинский саквояж, ручку которого сжимала когтистая лапа; и (характерная деталь!) выглядывающий из-под краёв плотной шали, длинный, как школьная указка, нос.

      Всё это происходило примерно в тридцати километрах от города Фаунграда ― столицы обширной территории, более известной как Страна птиц и зверей. Расположенные за пределами страны участки суши считались дикими, и те, кто там обитал, тоже считались дикарями, спрятавшимися от цивилизации либо вынужденно, либо по доброй воле.

      Население Фаунграда насчитывало что-то около семи миллионов жителей. Конечно же, цифра эта была приблизительной: огромный город, как пищеварительная система, ежедневно пропускал сквозь свои ворота десятки, а то и сотни непонятных, кочующих туда-сюда личностей всех мастей, и почти столько же покидали город, не найдя там лучшей доли. На улицах толпились птицы самых разных пород; здесь же, по соседству селились млекопитающие. Реже встречались пресмыкающиеся и земноводные: жабы, ящерицы, крокодилы. Днём, особенно в районе Рыночной площади, на которой торговали кто чем горазд, стоял страшный гвалт. Птичий клёкот смешивался с обеспокоенным кудахтаньем и звериным рыком, а то вдруг поверх всего начинал рассержено драть глотку задетый за живое бабуин. Ночами (не исключая той, что была в это воскресенье) на улицах делалось тихо. Громкие звуки дня сменялись пугающими шорохами и редким уханьем неясыти. По пустым улицам расхаживали немногочисленные одиночки из породы так называемых «ночных»; изредка под газовым фонарём какого-нибудь центрального квартала, лениво и не торопясь, шествовал вооружённый дубинками и револьверами полицейский патруль; но всё же большая часть столичных жителей в это время суток предпочитала отсиживаться дома. За пределами богатых особняков и убогих каморок ночами никто не мог чувствовать себя в полной безопасности. Звериные и хищные нравы, хотели здешние жители того или нет, давали о себе знать.

      Окрестности Фаунграда включали в себя немалое количество сельских поселений. Живописные деревни, сёла и раскиданные там и сям, небольшие хуторки, где какой-нибудь трудолюбивый грач с семейством выращивал личинок и дождевых червей для столичных мясных лавок. Но нас в данном случае должен заинтересовать всего лишь один населённый пункт. А именно ― постоялый двор с кривой табличкой над хлипкими, покосившимися воротами. «У З. Шпаца» ― так называлось это заведение, расположенное к югу от Фаунграда, в двадцати пяти километрах, не доходя деревни Полкановка. За оградой, выстроенной из тощих жердей, стояло несколько надворных построек, а также хозяйский дом в два этажа, где, помимо прочего, размещались комнаты для постояльцев и небольшая харчевня на первом этаже с тремя грубыми столами и ничем не отгороженной кухней, состоящей из закопчённой печи и роты кастрюль и сковородок, которыми по вечерам гремела хозяйка.

      В ночь с 12 на 13 октября **18 года хозяин постоялого двора воробей Зиновий Шпац сидел в пустой харчевне за столом и аккуратно, стараясь не сбиться, пересчитывал россыпь серебряных и медных монет (золото, кстати, тоже мелькало). Свои накопления Шпац держал в небольшом деревянном ящичке, называемым им «кассой». Где хранилась «касса», не знала даже жена Шпаца, воробьиха Галина. И мы этого тоже не узнаем. Не потому что это несущественный момент, просто воробей Шпац был очень скрытен.

      В разлапистом медном канделябре перед Зиновием горела единственная свеча (точнее, свесивший косматые сталактиты, жалкий огарок).

      – Сто сорок три… сто сорок пять… ― сдвигая монеты из одной кучки в другую, едва слышно повторял хозяин постоялого двора. Стук в дверь заставил его испуганно вздрогнуть. Он метнул взгляд на неприкрытое шторой окно. В кромешной тьме по стеклу барабанили капли и стекали извилистые струйки. Одетая в ночной чепчик, освещая путь свечой, сверху по ступеням спустилась Галина. Её черные, как бисер, глаза беспокойно бегали.

      – В такую погоду… Зина, кто это? ― спросила она.

      Стук повторился.

      – Гаси свечу! Быстро! ― строго зашипел на супругу Шпац. ― Здесь горит одна, неужели кому-то