Самый одинокий человек. Сара Уинман

ty-line/>

      Пролог

      О том вечере, за три недели до Рождества 1950 года, Дора Джадд никому не рассказывала – самое большее, говорила, что выиграла картину в лотерею.

      Она запомнила, как стояла в садике позади дома, в свете прожекторов автомобильного завода Каули под темнеющим небом, докуривала последнюю сигарету и думала: ведь должно же быть в жизни что-то еще?

      Она вернулась в дом, и муж сказал: «Шевелись, корова», а она ответила: «Хватит, Лен» – и еще на лестнице в спальню начала расстегивать пуговицы домашнего платья. В спальне она стала боком к зеркалу и посмотрела на себя, ощупывая растущий живот, новую жизнь, про которую точно знала, что это сын.

      Она присела у туалетного столика и оперлась подбородком на руки. Ей показалось, что у нее очень сухая кожа на лице, а глаза усталые. Она накрасила губы яркой помадой, и этот цвет сразу оживил лицо. Настроение, впрочем, не улучшилось.

      Переступив порог дома культуры, она уже поняла, что пришла сюда зря. В зале было накурено, и желающие отметить праздник толкались у бара. Она пробиралась через толпу вслед за мужем, и на нее накатывали волны запахов – то духов, то бриолина, то потных тел и пива.

      Ей давно уже расхотелось бывать на людях с мужем: очень уж мерзко он вел себя в обществе дружков, подчеркнуто пялясь на каждую симпатичную девушку, причем обязательно так, чтобы жена видела. Она отошла в сторонку со стаканом тепловатого апельсинового сока, от которого ее уже начинало тошнить. Слава богу, на нее спикировала миссис Поуис с пачкой лотерейных билетов.

      – Главный приз, конечно, это бутылка виски, – сказала миссис Поуис, подводя Дору к столу с разложенными призами. – Есть еще радиоприемник, купон на стрижку и укладку в салоне Одри, коробка конфет «Куолити-стрит», оловянная плоская фляжка для спиртного и, наконец, – она придвинулась, будто сообщая секрет, – картина маслом, среднего размера, не имеющая никакой ценности. Впрочем, неплохая копия известной работы европейского художника. – Она подмигнула.

      Дора видела оригинал в Пимлико, в филиале Национальной галереи, еще школьницей, когда их класс возили на экскурсию в Лондон. Ей было пятнадцать лет, и ее раздирали противоречия, как свойственно этому возрасту. Но стоило ей войти в зал галереи, и ставни, закрывающие сердце, распахнулись, и она в единый миг поняла, что это и есть столь чаемая ею жизнь. Свобода. Открытые пути. Прекрасное.

      Она запомнила и другие картины из того же зала: стул Ван Гога и «Купание в Аньере» Сёра, – но именно эта словно околдовала ее. И то, что приковало ее тогда, навеки втянув внутрь картины, взывало к ней и сейчас.

      – Миссис Джадд? – окликнула ее миссис Поуис. – Миссис Джадд? Так что, уговорила я вас купить билетик?

      – Что? Лотерейный? Ах да. Конечно.

      Свет в зале моргнул и снова загорелся, и какой-то мужчина постучал ложкой по стакану. Воцарилась тишина, и миссис Поуис картинным жестом запустила руку в картонную коробку и вытащила первый выигрышный билет. «Номер семнадцать!» – провозгласила она.

      Но Дора не слышала, борясь с подступившей тошнотой, и лишь когда стоящая рядом женщина подтолкнула ее локтем и сказала: «Это вы!» – Дора поняла, что выиграла. Она подняла свой билет и крикнула: «Семнадцатый у меня!»

      – Миссис Джадд! – объявила миссис Поуис. – Наша первая победительница – миссис Джадд!

      Она подвела Дору к столу выбрать приз.

      Леонард крикнул жене, чтобы взяла виски.

      – Миссис Джадд? – тихо окликнула ее миссис Поуис.

      – Виски бери! – снова заорал Леонард. – Бери виски!

      И мужские голоса начали скандировать в унисон:

      – Ви-ски! Ви-ски! Ви-ски!

      – Миссис Джадд? Ну что, берете виски? – спросила миссис Поуис.

      Дора повернулась, взглянула прямо в лицо мужу и сказала:

      – Нет, я не люблю виски. Я возьму картину.

      Это был ее первый акт неповиновения. Все равно что ухо отрезать. Да еще на людях.

      Они с Леном ушли почти сразу. В автобусе они сели порознь: она на втором этаже, он на первом. Они сошли на своей остановке, и муж в гневе зашагал вперед, а Дора снова впустила в себя тишину этой ночи, в которой звезды выстроились по-особенному.

      Когда она дошла до дома, передняя дверь была открыта, внутри темно и со второго этажа не доносилось ни звука. Она тихо прошла в заднюю комнату и включила свет. Комната была унылая, обставленная на одну зарплату (его). У камина стояли два кресла; большой обеденный стол, за которым почти в полном безмолвии проходили семейные трапезы, перекрывал вход на кухню. На бурых стенах не было ничего, кроме зеркала. Дора знала, что картину по-хорошему надо повесить в углу за шкафом, чтобы не попадалась мужу на глаза, но ничего не могла с собой поделать в эту ночь. И еще она знала, что если сейчас не решится, то не решится уже никогда. Она пошла на кухню и открыла мужнин ящик с инструментами. Взяла молоток и гвоздь и вернулась в комнату. Несколько легких ударов, и гвоздь плавно вошел на место.

      Она отступила от стены. Картина бросалась в глаза,