Атаманы-Кудеяры. Николай Кондратьев

всего возьмутся за тебя, – строил предположения Аким. – Потом обо мне вспомнят. Ты уж не сетуй на меня, я сказал Агафье, чтоб все сбережения и рухлядишку кое-какую отнесла верным людям.

      – Кому? – поинтересовался Юрша.

      – Кому, как не Акулине-вдовушке? Вернее ее в слободе никого нет.

      Тяжелым укором легло на сердце Юрши упоминание об Акулине. Уж после ранения много раз бывал он в Москве, а ни разу к ней не заглянул. Догадывался, что Аким и Агафья носили ей подарки от его имени…

      – …Может, и нам, Юрий Василич, загодя в сторону отойти? Можно к Кудеяру податься, должен принять, сам виноват. А может, лучше в Литву. Я видел, как ты сучки рубил, рука силу не потеряла. На хлеб ратным трудом заработаем. А? Чего молчишь? Решай, сейчас самое время.

      – Нет, отец, трусом никогда не был и не буду. Бежать – значит числить себя виноватым. А я ни в чем не виноват! Другое дело, ежели увижу злой умысел… – И шепотом закончил: – государя.

      – Гляди, тебе виднее, – сокрушенно согласился Аким. – Может случиться, что поздно станет.

      – Будем надеяться на Всевышнего.

      – Деды говаривали: на Бога надейся, а сам не плошай. А я все-таки Агафье сказал, чтобы она себе и дочке котомки приготовила на всякий случай. Ежели с нами случится что, наш дом разнесут – теперь так. Посоветовал ей загодя в Кириллов идти, к братьям.

      Юрша такую предусмотрительность не одобрил, Аким остался при своем мнении.

      Из лесочка, в котором они прятались, если обойти по пояс в снегу чапыжник, можно увидеть угол частокола боярского двора, а на другом берегу заснеженной Яузы – избы села Тонинского. Оттуда неслась девичья песня. Был первый день сырной седмицы-масленицы, девушки на краю деревни наряжали большую соломенную бабу – масленицу, которую сожгут в прощеное воскресенье. Когда начало темнеть, песни затихли. Пришел пасечник и сказал, что придется, видать, и завтра посидеть тут. Аким ворчал:

      – Погода на мороз. Померзнем мы тут.

      – В таких тулупах живыми останетесь. Вот коней водить придется, а то на ноги сядут.

      На пути к Москве, куда подались на ночевку, Аким спросил:

      – А вдруг боярышню уговоришь, что в таком разе делать станем?

      – Все расскажу как есть, пусть сама решает.

      – Она возьмет и решит покаяться брату Афанасию. Что тогда? Пожалуй, тотчас схватят.

      Юрша промолчал.

      На следующее утро на месте ожидания остался Аким. Он подрубил лапник под ноги лошадям, накрыл их попонами да вотолами. А Юрша ушел на опушку и наблюдал за Тонинским. В лучах восходящего солнца сверкал снег, в воздухе искрились кристаллики льда, рождающиеся в застывшем воздухе. А кругом елочки, как рынды на царском выходе, в белых собольих шубах.

      На Яузу перед дворцом высыпала дворня, а мужики из деревни начали сгребать снег, видать, готовили место для кулачного боя. На берегу сбивали помост, значит, кулачки будет смотреть сам государь. А он, Юрша, старший брат царя, вроде как тать в лесу прячется. И горько и обидно.

      За думами не заметил, как рядом оказался Сургун.

      – Юрий