Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова. Борис Михайлович Парамонов

наш безрукий князь…

      Тебя, Раевских и Орлова,

      И память Каменки любя,

      Хочу сказать тебе два слова

      Про Кишинев и про себя.

      На этих днях, среди собора,

      Митрополит, седой обжора,

      Перед обедом невзначай

      Велел жить долго всей России

      И с сыном птички и Марии

      Пошел христосоваться в рай…

      Я стал умен, я лицемерю —

      Пощусь, молюсь и твердо верю,

      Что Бог простит мои грехи,

      Как государь мои стихи.

      Говеет Инзов, и намедни

      Я променял парнасски бредни

      И лиру, грешный дар судьбы,

      На часослов и на обедни,

      Да на сушеные грибы.

      Однако ж гордый мой рассудок

      Мое раскаянье бранит,

      А мой ненабожный желудок

      «Помилуй, братец, – говорит, —

      Еще когда бы кровь Христова

      Была хоть, например, лафит…

      Иль кло-д-вужо, тогда б ни слова,

      А то – подумай, как смешно! —

      С водой молдавское вино».

      Но я молюсь – и воздыхаю…

      Крещусь, не внемлю сатане…

      А все невольно вспоминаю,

      Давыдов, о твоем вине…

      Вот эвхаристия другая,

      Когда и ты, и милый брат,

      Перед камином надевая

      Демократический халат,

      Спасенья чашу наполняли

      Беспенной, мерзлою струей

      И на здоровье тех и той

      До дна, до капли выпивали!..

      Но те в Неаполе шалят,

      А та едва ли там воскреснет…

      Народы тишины хотят,

      И долго их ярем не треснет.

      Ужель надежды луч исчез?

      Но нет! – мы счастьем насладимся,

      Кровавой чаши причастимся —

      И я скажу: Христос воскрес.

      Это как раз пример того, как работа на новом материале, введенном в литературу, дает качественный сдвиг, создает новое, движет литературную эволюцию. Мотивировка частным письмом создала совершенно новое звучание стиха, новую интонацию. Это уже не державинское «глагол времен! металла звон!», а непринужденная как бы болтовня. И как это уже похоже на зрелого Пушкина, это и есть зрелый Пушкин. Вот так и «Евгений Онегин» написан – легко, вольно, текст полон узнаваемых бытовых деталей, в данном случае атрибутов пасхального праздника.

      И. Т.: Но, Борис Михайлович, тут не только «Евгения Онегина» вспомнить можно, но и «Гавриилиаду», стихи откровенно богохульственные.

      Б. П.: Верно. Но на фоне материала, в жанровых рамках дружеского письма эти богохульственные элементы теряют какую-либо идеологическую окраску. Никакого тут атеизма – просто в дружеской интимной беседе хорошо друг друга понимающих людей никакие идеологические вопросы и не ставятся. То же относится и к явно, казалось бы, бунтовщической окраске некоторых пассажей, все эти аллюзии на европейские революции того времени (испанской и неаполитанской, как объясняют комментаторы) теряют какой-либо противоправительственный накал. Люди болтают в дружеском кругу. Это, повторяю,