Городище. Леонид Васильевич Доброхотов

с пола букет и окунула в него лицо. Проходя мимо Панкрата, она тихонько рыкнула на него, но на лице женщины играли улыбка и румянец. Когда Пустырёва скрылась из виду, Панкрат подошёл к окну и оценивающе посмотрел на авангардиста.

      – Хлипок уж больно, – произнёс он недоверчиво.

      Через четверть часа Любовь Семёновна сидела в седле на белой лошади, которую под уздцы вёл Блюм.

      – Какой у тебя стал властный голос, – говорил Блюм. – На кого это ты так серчала?

      – О, это моя боль! Сосед по коммуналке! – жаловалась Пустырёва с преувеличенной трагичностью в голосе. – Была самая перспективная квартира, когда я туда прописывалась. Две одинокие старушки, один старичок и я. Старушки оправдали все мои надежды, а вот дед Панкрат, похоже, что и меня переживёт! А из-за него я квартиру не могу приватизировать, – виновато улыбнулась она.

      – Фи-фи-фи! – поморщился Блюм, – какая проза!

      – А где ты её видишь, поэзию-то? – вздохнула Любовь Семёновна.      Авангардист остановился, с недоумением взглянул на спутницу и потрепал лошадь по холке.

      – Ну, как, Марья Булатовна, покажем Любови Семёновне диковинную птицу под названием поэзия?                                                Лошадь одобрительно улыбнулась, обнажив ряд крупных, жёлтых зубов. Хозяин ловко вскочил ей на спину, усевшись позади Пустырёвой, и стукнул пятками по бокам животного. Марья Булатовна с двумя всадниками на спине бросилась с места в карьер и понеслась по бульвару, перейдя на плавный галоп. Пустырёва с испуганно-удивлёнными глазами летела над землёй, широко открыв рот, будто делала один бесконечно-долгий вздох.

      – Куда ты меня везёшь? – смеясь от восторга, спрашивала Любовь Семёновна, прижавшись спиной к Блюму.

      – В царство поэзии! – отвечал лихой наездник.                              Они влетели на холм уже известного нам известного пустыря и остановились.

      – Вот эта помойка и есть… – Пустырёва внимательно посмотрела Блюму в глаза.

      Блюм окинул взглядом первооткрывателя панораму города и, выкинув руку, тыкнул большим пальцем вниз.

      – Я воздвигну здесь величайший памятник всех времён и народов!      Он соскочил с лошади и по-хозяйски прошёлся по пустырю.

      – Я уже знаю, какой он будет! – ликовал авангардист, слегка позируя по своему обыкновению. – Я прочно ухватил идею, которую сегодня предоставил мне случай! О, я соединю небо и землю! Они сольются в едином поцелуе, а поцелуем и будет мой монумент, который я подарю миру!

      Пустырёва смотрела на него во все глаза. Вдруг Блюм как-то неожиданно скис, закашлялся, пшикнул в рот из карманного ингалятора и присел на ящик, который уже кто-то бросил на очищенный утром пустырь. Он подпёр кулаком подбородок и закрыл глаза.

      – Джон, Джон, – пробормотал художник с горечью в голосе, – где ты, мой Джон?

      – Что это за Джон? – насторожилась Любовь Семёновна.

      – Это мой продюсер, американец, – продолжал вздыхать Блюм. – Большой хватки человек. Это он организовывал для меня огненные