«По мостовой моей души изъезженной…». Владимир Маяковский

увидел, израненный,

      как вы измазанной в котлете губой

      похотливо напеваете Северянина!

      Вам ли, любящим баб да блюда,

      жизнь отдавать в угоду?!

      Я лучше в баре блядям буду

      подавать ананасную воду!

1915

      Гимн судье

      По Красному морю плывут каторжане,

      трудом выгребая галеру,

      рыком покрыв кандальное ржанье,

      орут о родине Перу.

      О рае Перу орут перуанцы,

      где птицы, танцы, бабы

      и где над венцами цветов померанца

      были до небес баобабы.

      Банан, ананасы! Радостей груда!

      Вино в запечатанной посуде…

      Но вот неизвестно зачем и откуда

      на Перу наперли судьи!

      И птиц, и танцы, и их перуанок

      кругом обложили статьями.

      Глаза у судьи – пара жестянок

      мерцает в помойной яме.

      Попал павлин оранжево-синий

      под глаз его строгий, как пост, —

      и вылинял моментально павлиний

      великолепный хвост!

      А возле Перу летали по прерии

      птички такие – колибри;

      судья поймал и пух и перья

      бедной колибри выбрил.

      И нет ни в одной долине ныне

      гор, вулканом горящих.

      Судья написал на каждой долине:

      «Долина для некурящих».

      В бедном Перу стихи мои даже

      в запрете под страхом пыток.

      Судья сказал: «Те, что в продаже,

      тоже спиртной напиток».

      Экватор дрожит от кандальных звонов.

      А в Перу бесптичье, безлюдье…

      Лишь, злобно забившись под своды законов,

      живут унылые судьи.

      А знаете, все-таки жаль перуанца.

      Зря ему дали галеру.

      Судьи мешают и птице, и танцу,

      и мне, и вам, и Перу.

1915

      Гимн ученому

      Народонаселение всей империи —

      люди, птицы, сороконожки,

      ощетинив щетину, выперев перья,

      с отчаянным любопытством висят на окошке.

      И солнце интересуется, и апрель еще,

      даже заинтересовало трубочиста черного

      удивительное, необыкновенное зрелище —

      фигура знаменитого ученого.

      Смотрят: и ни одного человеческого качества.

      Не человек, а двуногое бессилие,

      с головой, откусанной начисто

      трактатом «О бородавках в Бразилии».

      Вгрызлись в букву едящие глаза, —

      ах, как букву жалко!

      Так, должно быть, жевал вымирающий ихтиозавр

      случайно попавшую в челюсти фиалку.

      Искривился позвоночник, как оглоблей

                                           ударенный,

      но ученому ли думать о пустяковом изъяне?

      Он знает отлично написанное у Дарвина,

      что мы – лишь потомки обезьяньи.

      Просочится солнце в крохотную щелку,

      как маленькая гноящаяся ранка,

      и спрячется на пыльную полку,

      где громоздится на банке банка.

      Сердце девушки, вываренное