Фантазии женщины средних лет. Анатолий Тосс

я.

      – Ладно. Но ты не одеваешься.

      – Конечно, нет. – Я даже удивилась. – Ты странный, в этом же вся идея.

      – Идея? Какая идея? – Это он подсмеивался, но я сделала вид, что не замечаю.

      – Рисовать и одновременно умирать от тебя. – Я знала, он ждал именно такого ответа. Вот и получил.

      Стив смотрел на меня, не отрываясь, а потом сказал с улыбкой:

      – Возможно, все великие портреты были как раз так и написаны.

      – Ты думаешь, мы с тобой не первые это придумали?

      Я достала из шкафа папку, набор карандашей и уголь, я еще не решила, чем буду рисовать, и села на стул рядом с кроватью. Мне было неловко голой не потому, что он так въедался в меня глазами, просто голое тело стало непривычно неуклюжим, в основном из-за холодящей мокроты, захватывающей ноги; скользкость эта напоминала мне, что я все же что-то недобрала, что-то упустила.

      – Ты думаешь, Модильяни тоже рисовал, занимаясь любовью? – спросила я.

      В последнее время я была влюблена в портреты Модильяни.

      – Почему бы и нет. Ты же знаешь, что его натурщицы обычно становились его любовницами. Он ведь был красавчиком.

      – Почему я не Модильяни? – спросила я, не без глупой зависти. – Знаешь, если бы он не выдумал свои портреты, их бы выдумала я.

      – Ничего, ты у нас тоже красавчик, – успокоил меня Стив.

      – У кого это у нас? – Я уже начала рисовать, и только это имело значение, но я все же спросила, так, для определенности.

      – У меня, – поправился Стив.

      Он полулежал, полусидел на подушках, но я не хотела изображать никакой опоры, только тело, повисшее в воздухе. Руки его были заложены за голову и меня немного смущали волосы под мышками, они отвлекали, я почему-то волновалась от их вида и попросила:

      – Опусти правую руку – Он послушался, но кисть руки легла не совсем так, как мне хотелось, и я поправила его. – Нет, не так, положи ее на ногу.

      – Ты же лицо рисуешь. При чем тут нога?

      – Ничего, ничего, – успокоила я его. – Так получается выразительней.

      Он опять усмехнулся:

      – Давай решим сначала, что ты называешь лицом?

      Я на самом деле рисовала портрет. Главное было поймать мгновенное выражение глаз, кажется, чуть расширенных сейчас и источающих что-то неуловимое. Но что именно, я не могла распознать, оно ускользало, и я не могла определить его не только словами, но и движением руки. У меня не получались не только глаза, но и овал лица, и я знала, что все дело в тенях, мне надо по-другому распределить свет и тени. Я морщилась от почти физической натуги, до боли кусая губу, я пыталась ухватиться взглядом, хоть за что-нибудь ухватиться, но не получалось.

      Я отложила карандаш и поменяла лист. Я сидела перед Стивом, одна нога на другой, согнувшись, стремясь проникнуть в самый рисунок. Грудь моя едва не касалась листа, и это мешало, я вздрагивала, выпрямляясь, и снова смотрела на Стива, стараясь все же поймать то неуловимое, что я упускаю. «Как ветерок, – подумала я, – как поймать ветерок,