.

особо не упреждать, что безопасна дорога. Сразу видно станет, каков удалец…»

      От мысли о скорой дочкиной свадьбе голова начала легонько кружиться.

      Удеса, помнится, тоже испугалась мужниной удачи. Расплакалась:

      «Высоко загляделся, Бакунюшка! Мы люди простые, минуй нас гнев царский, а любовь – того пуще…»

      «Не заглядывался я, – хмурил брови Дегтярь. – Мысли не держал. Сам позвал меня, сам золотую сваечку к нашему колечку примерять стал!»

      Чаяна, доченька, тогда глупа ещё была. Ничего не понимая, на всякий случай цеплялась за мамкин подол, ревела ревмя.

      С тех пор много снегу на Кижи вывалилось. Подрос жених, наспела невеста. В самый год сговора ушёл к родителям престарелый царевич. Только сговор нерушимо стоял. В праведной семье от слова не пятили.

      Удеса себе уж рубаху в две строки вышила, старушечью, после дочкиной свадьбы надеть…

      – Слышишь, батюшка большак! – окликнул неугомонный Коптелка. – Не велишь костерок на помошье развести для обогреву? Нога холодом замлела, сил нет!

      И гулко притопнул концом деревяшки.

      Работники засмеялись.

      – А вот бы из фляги глотнуть, из той кожаной…

      – Поте́рпите, – строго молвил Бакуня. – Завтра у Десибрата согреемся.

      – Батюшка! А что делать станешь, коли зятёк от нашего дёгтю нос сморщит?

      За минувшие годы вроде все жениховы косточки обглодали. Стоило приблизиться свадьбе, взялись заново.

      Бакуня сам порой закатывал глаза, пытаясь представить, как начнёт приобщать юного Коршаковича промыслу. «А что? – утешала жена. – Мальчонка пригульной, а всё кровь царская. За что ни возьмётся, споро осилит!»

      Дегтярь обмахнул с бороды иней, пряча улыбку:

      – Сморщит, возьму тебя с Аюшкой окручу.

      Коптелка упал навзничь на козлах, дрыгнул в воздухе обеими ногами, деревянной и в валенке, заголосил:

      – Погубили добра молодца-а-а…

      Парни дружно захохотали.

      Оботуры вскинулись, взревели, все шесть разом поднялись в рысь. Заметались, залаяли, взвыли псы.

      Бакуня ещё смеялся, ещё хотел попенять Коптелке за переполох… когда сверху, с мглистых вершин, неожиданно и сильно ударило ветром.

      Так сильно, что у Бакуни слетел с головы треух и от внезапного ужаса заледенело нутро.

      Мгновением позже начала дрожать земля под ногами.

      Оботуры неслись уже не рысью, а ме́тью, взрывая раздвоенными копытами снег. Они разевали пасти, только рёва больше не было слышно. Всё похоронил низкий гром, катившийся по долине.

      Этого не могло случиться, но это случилось.

      Сразу с обоих склонов Разбойного корыта к обозу тянулись широкие, белые, жадные, обманно-мягкие лапы.

      «Стенки-то подпорные… как так, – успел подумать Бакуня. – Сколько лет… Хозяинушко, за что…»

      Неодолимая сила снесла, растёрла, скомкала поезжан. В плотном вихре мелькнула бурая шерсть, обломки саней, плеснула чёрная струя из раздавленного