Смертная чаша. Дмитрий Володихин

вопрос: «Честной отец! А что такое тайный уд?»

      Священник густо покраснел.

      Откуда б ей знать? Мать померла, когда Дуня еще маленькой девочкой была, отец о том и не думал с нею беседовать, Федя робок, Кудеярка смешлив, а сестер у ней нету…

      Священник молчал какое-то время, потом, не рассмотрев в глазах Дуни ничего, помимо любопытства и непонимания, попытался объяснить: «Раба Божия Евдокея… видала ль ты кобеляку на улице?» – «Видала, батюшка!» – «А что у него меж задних лап висит, тож видала?» – «Видала, отче!» – «Ну, такое у всех мужчин есть, оно-то и называется тайным удом». Тут Дуня представила всё до конца: вот отец ее с мохнатой кобелиной висюлькой, вот братья…

      А представив, тотчас обмерла и наземь упала.

      Ужас какой! Быть тому невозможно!

      И вот ныне лежит она, взрослая девица, на брачном ложе своем, готовясь встретить мужа, на ней тонкая сорочка с вышивкою, а чуть погодя вовсе ничего не останется, наутро же быть ей настоящей мужнею женой, а девкой больше не быть… в голове же одна мысль: посмотрит она сегодня первый раз на тайную мужскую срамоту, и душа ее погибнет. Надо бы как-то изловчиться… и не смотреть.

      Вон муж стоит, стягивает с себя объяринную ферязь, вышитую серебряным узорцем да с золотыми кисточками на петельках – заглядение, а не муж! И уж он целовал ее за свадебным столом, за руку не един раз брал, инако ее касался и даже разговаривал с нею добрыми словесами. Совсем почти не страшен стал. Лицо там и сям порезано, губа рассéчена, ухо разрублено, око, как у лешака, книзу оттянуто, а целовать принялся – сладостно! Не спешила отрываться от него Дуня… Вроде и страсть Господня – на резаное чело смотреть, и стыд целоваться – при людях-то! Ан нет, яко птичка затрепетала от рук его и от уст… Но теперь другое дело.

      Теперь-то он совсем поди, разденется, и… и… там всё видно будет!

      И что еще с нею сотворит! Вот подругу Панечку муж лупит. Сильно лупит! А вдруг и ее собственный муж разденется, весь голый будет, да накинется, да как станет ее бить… А он здоровый какой! И голый будет…

      Страшно!

      Это же грех большой: бить родного, лаять его или клясть, да хотя бы и попросту на него гневаться! Нет, она его пристыдит, и он не станет. Или священнику на него пожалуется, и священник ему воспретит.

      Тут Дуня сообразила: «А ну как колотить станет безгневно, страстям не поддаваясь? Раз нет разжжения страстей, значит, и греха нет. А больно же!»

      Как же ей здесь с ним быть? Не возмогнет она здесь с ним быть!

      Дуня принялась тихонечко молиться. Всё больше Пречистой, да еще чуть-чуть своей святой – мученице Евдокеи, за Христа кончину принявшей.

      Хворостинин тем временем снял с себя все облачения, помимо одной только длинной рубашки, и сел на ложе. Дуня метнулась было сапоги с него снять, да видит – оплошала: сняты уж сапоги-то! Ахти, промашка вышла.

      А муж треплет ей волосы, яко псов добрые хозяева треплют, и говорит ласкательно:

      – Лежи, Дуня. Сего не надо.

      Рубашку